Леонид Иванов - Леший

Она и согласилась. И потому, что была беременна, и потому, что журналистика оказалась ей не по зубам, на что редактор уже не просто намекал, а открыто советовал искать другую работу. Например, в библиотеке.

А потом была деревенская свадьба, на которой невеста не переставала щебетать, какая в их деревне красота, какая необычайно удивительная природа, какие милые и сердечные люди. В давно пустовавшем доме, который достался им почти даром да и то в долг, она сразу же после свадьбы начала распоряжаться. А чё там распоряжаться? Едри мать, распорядительница! Сама ни дня в деревне не живала, а туда же — командовать. И заело Фёдора: мужик он или не мужик?! Один раз дома воспитательное с мордобитием мероприятие устроил, второй… Угомонил… Да толку-то? Она же ни хрена делать по дому не умела, ни хозяйством заняться, ни поесть вкусно приготовить, ни с русской печкой управиться, ни со скотом обрядиться. Да, главно, (!) и учиться-то этому не хотела. Призвание женщины, мол, в другом. Ну, Федор еще пару раз кулаком призвание женщины и её место в современном обществе указал… Но как была неумехой восторженной, так и осталась прихехе этакой. А тут еще дети один за другим, скандалы по любой мелочи, и Фёдор запил.

С долгами кое-как рассчитался, а вот покосившийся дом в порядок привести ни денег, ни желания не было, что только провоцировало новые и новые упреки совсем обабившейся красотки. Так и жили. Он с утра до вечера на работе, домой чуть живой заявляется, она с детьми занимается. Ладно, хоть корову доить научилась…

— Эх, житуха!

Фёдор потёр начинающий отходить затылок, помассировал пальцами виски с тугими набухшими венами. Взял ковшик, не таясь и глухо гремя по кромкам бидона, зачерпнул и одним махом влил в себя вонючую влагу. Стало совсем хорошо! Грустные мысли ушли на задний план, захотелось жить. Мужик почему-то вспомнил пухлую задницу Степановой жёнки, мысли тут же материлизовались в штанах, где почувствовалось шевеление.

Федор представил, как он хватает Дарью за её пышные ляжки, и его крантик начал превращаться в подобие того, с чем можно пойти по бабам. Но баб в такую рань можно было найти только в своей постели, и Фёдор, подцепив еще полковшика и закусив сорванными с грядки начинающими вянуть перьями семейного лука, понуро поплёлся в дом.

Олёна в широкой ночнушке спала, повернувшись к стене. Ребятишки с вечера, видно, боясь его пьяных разборок, ушли к бабушке, потому скрываться было не от кого. Федор приспустил провонявшие соляркой штаны, в которых не раздеваясь спал уже, поди, неделю, раздвинул жене ноги, помог себе рукой и стал быстро-быстро, по кроличьи, получать удовольствие.

Олёна, давно уже забывшая свои грезы о принце на белом коне, об алых парусах и большой чистой любви, просто безропотно раскинувшись, ждала, пока благоверный насладится. Но Фёдор, возбужденный воспоминаниями о пышном теле Степановой жены, на своей костлявой супруге, в отличие от обычного, никак не мог кончить. Минут через пять его азарт окончательно пропал, так и не принеся ожидаемого наслаждения. Федор еще немного полежал, потом встал, натянул штаны, завернул на кухню, съел холодную котлету из солёной щуки, запасенной еще с нереста, намял с солью и постным маслом пару сваренных вчера картофелин прошлогоднего урожая и вышел на крыльцо.

Петух опасливо покосился в сторону недавно напугавшего его хозяина, готовый снова взлететь на изгородь. Фёдор хотел было исключительно для него повторить свою громоподобную утреннюю побудку, но вместо гаубичного залпа получился пшик подсыревшего пороха, а по ногам потекло от расстроенного вчерашней брагой желудка.

— Едри-и-и мать! — пробурчал Фёдор и направился в баню. Скинул и брезгливо отбросил в угол предбанника испачканные поносом штаны, налил в таз воды, подмылся, натянул висевшие с субботней бани еще не стиранные промасленные, по дороге почерпнул еще полковшика браги и пошел заводить трактор. Сегодня сначала надо было поработать на своем лугу, а после обеда обещал помочь Ивану. Тот накануне намекал, что есть пара пузырей от Зинаиды, да еще припрятана собственная заначка.

День обещал быть трудным, но плодотворным и с привычной к вечеру выпивкой. Вот только бы не обделаться. Но на безлюдном лугу есть куда сбегать.

Жизнь налаживалась.

Не умиралось… Баба Лёля точно знала, что боженька придёт за ней сегодня ночью, хотя ничего у неё не болело, не тревожило. Наоборот, будто враз отпустили все хвори, и сделалось легко и спокойно.

Смерти баба Лёля совсем не боялась, принимая её неизбежность. Да и то: товарки-то уж вон все на погосте, хоть и моложе её были. Давно прибрал боженька, а ей, слава тебе господи, на троицу уже восемьдесят четыре годочка исполнилось, пора уж. Если честно, то умирать не хотелось. Ничего её на этом свете не тяготило. Вон даже поясница отпустила, хотя нестерпимо ныла последние две недели, пока копала картошку на своих пятнадцати сотках, пока отбирала клубни на семена и засыпала их в подпол, затаривала мешки на продажу какой-то заготконторе. Вчера с этой работой справилась, положила на дно нижнего ящика комода вырученные от продажи новенькие купюры. Может Коленька хоть какую обнову себе справит. А ведь, паразит, так и не приехал на картошку. Писал, летось, мол, мама, ты не надрывайся, приеду, выкопаю. Да, поди, снова запил. И эти-то деньги просадить может… Ну, да ладно… на помин души своей мамочки.

Так-то он у нее ласковый да заботливый, вот только водка проклятая мужика сгубила. Ну, это всё из-за Ирки. Из-за неё, змеи подколодной, за воротник закладывать начал. Не по себе дерево срубил, так что теперь делать. Вот и мается всю жизнь. Может, если бы детки были, так и по-другому все сложилось? Ан нет, ей на пелёнки жалко было молодость губить, на работе продвинуться хотела, два аборта подряд сделала, а потом боженька больше и не дал забеременеть.

Мысли перебила кукушка в часах. То ли одиннадцать, то ли двенадцать раз уже прокуковала — баба Лёля со счета сбилась на середине. Посмотрела в красный угол, где пристроенная на сколоченной Коленькой полочке стояла невидимая в темноте небольшая закопченная от времени иконка Николы Угодника.

— Ой, грехи наши тяжкие! — прошептала на вдохе, как это делают все женщины, устроилась поудобнее, поправила красивое лоскутное одеяло, которое сладила еще, когда могла сама нитку в иголку вдевать. Снова сложила руки на груди и стала ждать. Но занятый другими важными делами боженька не торопился по её душу. Поди, грешила много да и в бога-то верила как-то не по-людски. Знала, что есть, держала в красном углу икону, которую схоронила на чердаке мамка, когда пошли по домам комсомольцы бороться с пережитками прошлого. Обращалась иногда к всевышнему с молитвами, как умела, да жила так, чтобы на деревне не осудили. А в церкву ходила только, когда к Коленьке в область ездила. Рак у него признали, операцию сделали. Вот тогда она кажинный денёчек в храме молилась, свечки за здравие ставила. Помогло. Доброкачественной опухоль оказалась.