Тимур Максютов - Зеркальные числа [сборник litres]

Да все равно далеко мы не ушли.

Извивающиеся твари вдруг исчезли, будто в черной болотной жиже растворились. И шарики, сияя радужными боками, прыснули в кусты.

Только я обрадовался, что проскочили – и услышал.

Ни с чем его не спутаешь. Низкое гудение. Грозное, как приближающийся ураган.

Стрез!

Руки сразу обмякли. Выронил я свое никчемное копье. Опустился на колени.

Заика рядом ничком скорчился, черный кубик амулета гладя. Бормочет:

– П-пришел мой час, последним вздохом взываю к вам, П-Прежние: примите меня в чертоге Друзей своих, какого есть – грешного и светлого, г-глупого и слабого…

А я даже молитвы все забыл. И про оберег свой, желтый кругляш, не вспомнил.

В голове пусто. Только краем – глаза Ветки. Да еще женский крик, далекий-далекий: «Кровинка моя, сыночек! Живи!».

Вот она, полосатая погибель моя. Появился из-за низких перекрученных деревьев, рухнул на бесчисленные членистые ноги. Сложил перепончатые крылья.

И побрел к нам, раскачиваясь, острые сочленения конечностей в небо втыкая. Медленно и неотвратимо, как сама смерть. Жвала с руку длиной, острые, как сабли, изготовил. Рвать живое мясо, разбрызгивая кровь горячую мою…

Остановился шагах в пяти. Стоит. Мертво блестит фасетами.

Не помня себя, завопил я:

– Не тяни, сволочь! Вот он я! Жри уже.

А стрез, будто от крика моего, покачнулся.

Завалился на бок.

И затих.

Упал я в болотную грязь, лицом в ладони. Заплакал, конечно. От ужаса пережитого. От неверия, что – жив.

А сзади уже набегали наши, размахивая копьями. Красавчик меня тряс, орал что-то – только не понимал я ничего…

Любого я ждал: злой ругани, обидной затрещины, сурового наказания. Стоял перед Учителем, повинную голову склонив.

А он только:

– Дурак ты, Умник. Куда вы поперлись? И когда! Сколько вам, соплякам, объяснять: Сезон кончился, никогда наша жизнь не будет прежней. Все иным становится в Межсезонье, незнакомым. Я уж сколько их пережил – и все равно, удивляюсь всякий раз.

Стою, слушаю, соплю в две дырки. А Учитель глаза прикрыл, как всякий раз, когда былое вспоминает. Будто не говорит – древнюю былину поет:

– Сколько их, дней раскаленных и ночей муторных, уплыло рекой вечности? Сколько раз Верхнее Светило покидало нас, и растерянный мир замирал от ужаса? Шесть Межсезоний назад, когда был я еще крепок, но еще глуп, с холодами пришла серая плесень. Три рода, три пещеры погибли, до сих пор их крики помню… Два цикла тому породило болото жуть наших ночей – червей поганых, безглазых, всевидящих. Каждый раз трудами и кровью растили мы семя свое – и вновь гибли: от бед роковых, от хищников, тьмой рожденных, от болезней – то синей холеры, то болотной лихорадки… Да и болота когда-то не было. Степи были – светлые, бескрайние, травами ароматными колыхавшие.

Заслушался я. Будто увидел эту картину: изумрудное травяное море, и звери невиданные – легконогие, грациозные, с маленькими рожками на точеных головках…

Провел господин Гарнир по лицу распухшими в суставах пальцами, словно паутину воспоминаний стряхнул. Вздохнул:

– Прежние говорили: не будет конца нашим страданиям, потому что не наш этот мир, чужаки мы в нем. Но осыпется весь песок в сосуде, и придет Трижды Рожденный, Знающий Путь. Он откроет золотые врата, и введет народ наш в благословенные чертоги, и примут нас Друзья в доме своем, и унесут нас далеко-далеко отсюда. Туда, откуда мы вышли и куда вернемся…

Журчит голос, течет.

– А в прошлый Сезон ты в нашем роду появился. Землю трясло, скалы рушились. Вашу пещеру завалило, щель осталась – в две ладони. Хрустели кости, лопались легкие, кричали люди. Маялись, умирая страшно, в темноте раздавленные, в крови своей и чужой. А я стоял у щели той – и не мог ничего поделать. Только волосы мои седели от ужаса сопереживания.

Но увидел вдруг – шар красный, и волосенки прилипшие. Это мать твоя дыру разглядела и сунула тебя в нее за секунду до того, как пещерный свод осел, последний луч света им отрезая. А я – принял тебя. Словно из материнского лона. Вновь рожденного.

Сказал это Учитель мой и замолчал.

А я зажал мокрое лицо ладонями и слышал вновь вопли умирающих, и чувствовал страх мамы, и запоминал ее последний крик:

– Кровинка моя! Сыночек! Живи!

Учитель обнял меня и прошептал:

– Понимаешь теперь, почему я тебя с младенчества лелею, как ни один отец со своим дитя не нянчится? Дважды рожденные – это я, все бродяги, Заика твой. Трижды Рожденный – это ты. Тебе человечий род спасать. Так говорили Прежние.

Не знаю, чего от меня Учитель ждал. Наверное, слов громких, обнадеживающих. Мол, не вопрос: щас, только высморкаюсь – и ну подвиги воротить.

А я зареванное лицо на него поднял и промямлил:

– Почему стрез меня не сожрал? Что с ним вообще такое было? Будто губить передумал да уснул.

Ляпнул – и ужаснулся. Во я дурак-то я! Сейчас Учитель разочарованно вздохнет, оттолкнет меня, дебила, навсегда.

Он и вправду отшатнулся. Взглянул на меня, будто увидел впервые. Прошептал:

– Как ты догадался про стреза?! Точно – избранный.

Кряхтя, опустился на распухшие колени – и поклонился мне в ноги.

Небо темнело, словно протухшая кровь.

Все племя собралось перед входом в пещеру: беззубые ворчливые старухи и юные матери, прижимающие к груди драгоценные сопливые свертки; полуслепые старики, чепушилы чумазые и матерые бродяги с неразлучными копьями. Мы, молодые дважды рожденные, ровным строем – Красавчик с брезгливой ухмылкой, Толстяк с мокрыми губами, Заика с костылем (надо же, не потерял мою поделку!), и еще три десятка моего поколения – все серьезные, животы с поперечными шрамами гордо выпятив.

И я – сбитый с панталыку словами Учителя. Растерянный.

А перед племенем кучкой – малолетки. Худющие, ободранные, озираются волчатами. Шарики над ними вьются, поживу предвкушают.

Мы ведь такие же когда-то были. Малолетка – это на всю жизнь жестокая школа: впроголодь, недосып постоянный, побои от старших. Не все прошли: кто в холодной речке утонул, когда острогой рыбу бить учился, а кто с дерева сверзился и шею свернул, яйца в гнезде свирлей добывая…

А итогом – Посвящение, второе рождение. Тут испытание, навсегда судьбу решающее. Выдержишь – и ты человек: хоть в бродяги, хоть в мастера, да хоть в Преемники. И жениться можно. А не сможешь – одна дорога: в чепушилы презренные, жадных пиявок в болоте на собственные ноги ловить и хворост таскать, у баб-кухарок на подхвате.

Только мы-то взрослее были, чем эта мелюзга. Странное что-то происходит, рановато им Посвящение принимать. Дети совсем. Волосенки еще не выросли ни на подбородках, ни там.

Так и есть. Красавчик шепотом пояснил: