Тимур Максютов - Зеркальные числа [сборник litres]

Я рассек ему горло и он булькнул, роняя саблю в костер и плеснув мне на руки теплой кровью. Его глаза расширились, я вдруг увидел, что они у него очень светлые, серые, с темными точками вокруг зрачка, как у Мелани. Кровь его пахла морским виноградом.

Свен умер от инфекции через два дня, плохо умер, отчаянно. Меня судили полевым судом, золотой стрекозой прилетело послание от дяди Свена Виргиля, адмирала Морской Инфантерии, и приговор был единогласным. По крайней мере меня ждала смерть чистая и быстрая, на полковой перекладной гильотине.

– Последнее слово, Ленар? – усатый полковник все тряс головой, будто поверить не мог. Я знал, что он пытался меня спасти, писал послания, давил на мои трагические обстоятельства и помешательство от горя. Но последняя общая директива Высокой Канцелярии была «не возиться с мусором, снижать расходы», а содержание меня в сумасшедшем доме очевидно ей противоречило.

Я кивнул старому полковнику и решил, что единственное, что мне нужно сказать этим людям, должно быть не от меня, а от Мелани. Может быть, кто-то запомнит. Может быть, кто-то поверит.

– Спасение мира, – сказал я, – в красных рыбах озера Гош. Они живут в глубине и опресняют воду. Нужно найти информацию в старых архивах. Провести переговоры с княжеством Лацио. Не биться за пресное озеро, а сделать все озера пресными…

Полковник качал головой сочувственно, товарищи смотрели на меня, как на сумасшедшего. Я махнул рукой и встал на колени, вкладывая голову в отверстие гильотины. Я думал – оно будет пахнуть старой кровью, но воздух пах только порохом и снегом, растаявшим в этих горах много поколений назад. Я ждал удара лезвия по шее, говорят, что при отсечении головы смерть мгновенна, я надеялся, что больно не будет. Но было очень больно, и мир закрутился, темнея, когда моя голова покатилась с плахи вниз, и я еще успел почувствовать, как в открытые глаза хлынула кровь из шеи.

Я сел, хрипя и харкая, среди белоснежных простыней, в летнем утре Дома-На-Утесе. Я держался за шею, мне казалось, что по груди течет горячее, что вот-вот белые постельные волны начнут подмокать багровым. В тишине, обрамленной садовым щебетом, кто-то скулил, и мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять – это я, и еще пара минут, чтобы прекратить.

Выбравшись из кровати я, шатаясь, побрел по пустому, продернутому солнечными нитями, пространству дома. Напился воды в кухне – горло сильно холодило там, где его рассекло лезвие гильотины.

Накатило отчаяние – что же, теперь так будет всегда? Выбора нет? Что бы я ни сделал? Как бы мы с Мелани не поступили?

Накатила ярость – я орал «зачем?» и «почему я?», и лупил ковшиком по старой столешнице, по скамьям, где когда-то сидели ведьмы, по беленым стенам.

Накатила слабость – я сел на пол, уткнулся лбом в колени и заплакал, долго, отчаянно, до соплей, как плакал в детстве от невозможных обид на жизнь, как плакал в двенадцать лет, когда черная стрекоза принесла весть об отце.

Я поднял голову от громкого звука – на подоконнике мяукнул рыжий кот, старый и толстый, он смотрел на золотую стрекозу, описывающую круги над моей головой, внимательно и недобро.

– Но-но, – гнусаво сказал я коту. – Кыш. Казенная стрекоза, дорогая. Шкуру спустят.

Почему-то поведение кота меня немного утешило, как проявление нормальности мира. Я вытер нос, поднялся и протянул к стрекозе запястье с браслетом.

– Вообще все иначе сделаю, – сказал я невидимым ведьмам. – Посмотрим, как на этот раз получится…

С некоторым стыдом я увидел разгром в аккуратной прежде кухне – стол весь в зарубках, в стене – выбоины, гнутый ковшик валялся среди осколков битой посуды. Осколками уже рассыпалась и моя память о том, что с нами случилось во сне – с Мелани и со мною.

Добравшись до казармы, я не стал собираться на поезд, а сел записывать все, что еще помнил из «Мутного Сна» – само это выражение обдало меня жаром, запахом тела Мелани, сонным шепотом, щекочущим мое ухо. Мысль о том, что этого теперь с нами не будет, дырявила мне сердце, но я сжимал зубы и писал дальше, ломая грифели и натирая пальцы. Чем сильнее я пытался уцепиться за воспоминания, тем быстрее они скользили от меня прочь, как убегали, брыкаясь, дикие козы, которых мы, умирая от жажды, когда-то пытались подоить в пустыне под Ялаймом.

– Атласа выведи, – крикнул я денщику Алексею. – И выезди по холмам, не ленись, дюжину фурлонгов. В столицу сегодня не поеду, завтра тоже будет поезд.

Без Мелани.

К вечеру тоска по ней стала такой острой, что я места себе не находил – прошел по тавернам, напиваясь до все более свинского состояния и тщательно избегая той самой, где когда-то, танцуя с подносами, на веранду вышла белокурая девушка. Оказавшись на берегу, я разделся догола и долго плавал по заливу под луной, пытаясь угадать в тенях на дне очертания древних улиц и затопленных домов. С пьяным удальством подумал было нырнуть поглубже и утонуть, будут-де ведьмы знать, но поперек лунной дорожки тремя черными росчерками прошли высокие плавники, и умирать мне тут же расхотелось. Оглядываясь на акул и задыхаясь от страха, я выплыл на берег и долго обессилено сидел на камнях, уставший и протрезвевший.

Доехав до Диль-Доро к вечеру следующего дня, я уже почти ничего не помнил, кроме того, что во сне я любил Мелани и от этого всем было плохо, поэтому искать ее ни в коем случае нельзя. Шея болеть перестала. Мне предложили штабную должность, я познакомился с остальными офицерами, включая светлоусого Свена Виргиля, которого помнил по Академии и откуда-то еще. Жилье мне выделили на верхнем этаже казармы, я выписал из Тамирны своего коня и денщика, и с головой погрузился в работу.

Дружеских компаний я чурался, звать меня на ужины и карточные игры вскоре перестали, хотя Свен все не сдавался. Иногда я ловил на себе его задумчивый взгляд, будто он обо мне тоже что-то смутно помнил или знал. Я всегда отказывался от его приглашений.

Мне было очень одиноко. Вечерами я часто откупоривал бутыль вина и пролистывал блокнот, исписанный нервными каракулями: якорь, ведьмы, наступление, кости под мостом, мама, болезнь, поезд, золотой георгин, Свен, коршун, красные рыбы, озеро Гош, Мелани, Мелани, Мелани. Опьянев, я спускался по лестнице, выходил в ночной город, и, спотыкаясь, шел на Штабную Площадь. В таверну не заходил, но иногда видел Мелани сквозь окно – она смеялась, веселая, разнося подносы с пивом, кудри подпрыгивали, нос блестел. Она была внутри, в тепле и свете, среди людей, а я стоял снаружи, в осенней темноте, один, пьяный, и смотрел на нее.

Однажды, вернувшись с долгих маневров, я увидел ее в городе с высоким каким-то мальчишкой, кажется еще ее моложе. Он был в очках, длинноволосый – она опиралась на его локоть, спускаясь с библиотечных ступеней. Дурачась, спрыгнула с последних трех, крутнулась на пятках, тряхнула волосами. Вот-вот могла меня увидеть, и я торопливо отступил за дерево, как едва не пойманный шпион.