Дмитрий Стахов - Крысиный король

…На вокзале Норд меня встречали трое: Рашель, Игнацы и его сын Тома, высокий молодой человек с копной темно-рыжих волос. «Здравствуй!» — сказала Рашель по-русски, улыбнулась, показав слегка отдающие в синеву зубы, Игнацы был лыс, приземист, Тома — высок, худ, носат. «Что хотите посмотреть в Париже?» — спросил он, я пожал плечами. «Мы поедем в Версаль! — сказала Рашель по-английски. — Завтра!» Игнацы что-то возразил по-французски. «Послезавтра!» — согласилась Рашель и поцеловала меня в щеку. «Ты так похож на Исаака! — сказала она. — На своего прадеда. У Софьи были его фотографии?» «Нет, — ответил я. — Все фотографии и бумаги изъяли после расстрела бабушкиного мужа и ее ареста».

«За что расстреляли вашего деда?» — спросил Тома. Он говорил очень громко, проводник, стоявший у вагона, повернулся в нашу сторону. Рашель что-то сказала Тома, Тома кивнул и взял мой чемодан. Мы шли по перрону. «Когда Андрея расстреляли?» — спросила Рашель. «В феврале тридцать восьмого», — ответил я. «Это мне говорила твоя мать, Эра, — сказала Рашель. — Но она не говорила, что Софью арестовали. Софья была в ГУЛАГе?» Слово «ГУЛАГ» Рашель произнесла чисто, внятно. «Да, была». «Долго?» «Нет, ее освободили, когда пришел Берия и расстреляли Ежова. Не сразу, конечно, но редкий случай — вернули из лагеря…» «Кто пришел? Куда?» «Берия. Берия стал главным в КГБ. Кого-то, арестованных Ежовым, он отпускал, чтобы потом арестовать их снова. Бабушку отпустили, но забыли снова арестовать».

Рашель пожевала губами. Ей было трудно понять сказанное мной. «Майн Готт! А как же дети?» «Эра и Лев жили с Майей. Майя училась в медицинском институте, вышла замуж за молодого хирурга, они оформили опекунство». Рашель остановилась, развернула меня к себе, Тома ударил меня чемоданом по ноге. «Лев погиб на войне, а Майя — в ГУЛАГе, верно?» — спросила Рашель. «Нет, они оба погибли на войне». «Майн Готт! Как? Эра сказала…» «Лев на фронте, в 43-м, Майю застрелили эсэсовцы в 45-м, за несколько дней до конца войны. Эсэсовцы прорывались на Запад, к американцам, и наткнулись на госпиталь, где Майя была врачом вместе со своим мужем-хирургом. Его застрелили тоже. Ты знаешь, что значит «эсэс»? Рашель плотно сжала губы, отвернулась: «Yes, I know. I know what SS means very well!» [1] Да, я знаю. Я очень хорошо знаю, что такое СС (англ.) — сказала она автомату по продаже шоколадных батончиков.

Мы вышли из здания вокзала, перешли на другую сторону. До машины Игнацы пришлось идти по уходящей вниз узкой улице. Было прохладно. Нас обогнал высокий плечистый негр. «Пардон!» — сказал он. Рашель держала меня под руку. «Нас осталось очень мало, — сказала она. — Слишком мало…» Я хотел спросить — слишком мало для чего? — но, пока подбирал слова, мы подошли к машине, большому «Ситроену» с побитым правым передним крылом. Игнацы проследил мой взгляд и сказал, что был сам виноват в аварии, поэтому страховку ему не выплатили и он пока ездит так — не хватает денег на ремонт. «Капитализм!» — сказал он и широко улыбнулся. Мне парижские родственники начинали нравиться.

Заместитель начальника Управления по розыску дал мне телефон своего свояка. Свояк служил в посольстве. Шофер. Мне надо было позвонить и передать ему книгу Валентина Пикуля. Эту книгу я читал, пока ехал через всю Европу. Меня укачивало, болела голова, Пикуль добавлял головной боли. Когда в купе пришла таможня, я тоже читал Пикуля и спокойно положил книгу на столик. Если бы таможенница пролистнула ее, я бы до Парижа не доехал: меж страниц были вклеены марки земской почты в тончайшей папиросной бумаге.

Позже, когда я рассказал об этом Потехину, его интересовало только — какие? какого уезда? какого выпуска? каким номиналом? Я ответил, что там были марки самых разных уездов, но больше всего мне понравились земской почты Гдовского уезда, номиналом в две копейки, голубые, розовые, серые и сине-зеленые.

— Вот бляди какие! Почти всех выпусков. А может быть, и совсем всех. Это немалые деньги. Надо, конечно, найти покупателя, но раз ты вез только земскую почту, значит, покупатель уже есть. За тысячу франков отсосут, не поморщатся. Передал?

— Передал. Если бы не передал, вряд ли бы на тебя вышел.

— Любое благородное дело стоит на подлости и блядстве.

— Значит, попытаться сделать так, чтобы тебя не отправили в Союз на расстрел — дело благородное?

— Меня расстрелять, может, и было бы правильным, а вот земские марки вывозить и способствовать в этом — неправильно.

— Ну знаешь! Ты просто мудак… Мы сидели на улице, за маленьким столиком. Пили кофе. У меня ныла кисть правой руки. У Дерябина оказался крепкий нос. Ждали Лэлли — она должна была увезти Потехина на какую-то квартиру, где жили приятели ее брата, такие же плечистые сенегальцы. От кофе уже мутило.

— У меня есть принципы, — сказал Потехин.

Через некоторое время он вернулся сам, но уже в Россию. Его задержали на границе. Говорил — узнал, что у тетки онкология. Ему сделали документы в посольстве. Наверное, по представлению того же гэбиста, с которым меня свел посольский шофер. Тетку Потехин застал в прекрасном состоянии. Да, онкология, да, процесс, но жить-то можно, но жить-то надо.

Его тетка переживет всех. Племянника уже пережила, меня скорее всего тоже. Старая порода, они даже болеют иначе. Условием освобождения Потехина было сесть за рычаги и поехать на Грозный. Смыть кровью. Это самые подлые слова — смыть, искупить, заслужить. Все на них держалось и держится.

— Угу, — кивнул я. — Принципы! Счас обоссусь от смеха!

Сидевший за соседним столиком седой месье в шейном платке, куривший вставленный в мундштук «Капрал» и пивший что-то мутное из пузатой рюмки, повернулся к нам:

— Туалет внутри, — сказал он по-русски. — Направо и вниз по лесенке…

— Ты не поверишь, — наклонившись ко мне, тихо-тихо проговорил Потехин, — не поверишь — пидарасы тут так и снуют. Ты зайдешь в кабинку, а тебя там… Будь осторожен!..

…Игнацы, узнав, что у меня нет с собой костюма, привез к Рашели свой, пиджак был впору, брюки коротковаты и широки, и в ресторан «Мадам Рекамье», куда Игнацы пригласил еще и своих американских партнеров, я пошел в кооперативных, пошитых в ларьке штанцах. Культурный шок настиг меня именно в этом ресторане: держа марку, я заказал в качестве аперитива водку, и специальный водочный официант прикатил к столику высокую этажерку, заставленную водочными бутылками — «Уот кайнд оф водка ду ю префер, сэр?» [2] Какую водку предпочитаете, сэр? (англ.)

Американцы спрашивали про Горбачева, Сахарова, каждый мог выставить себя экспертом-знатоком. Было вкусно, перед десертом жена одного из американцев в очередной раз коснулась моей ноги своей, на этот раз — со снятой туфлей. Ее муж был высок, крепок, тонкогуб, синеглаз. Он мало интересовался общим разговором, много пил, краснел, синева глаз мутнела. Американка подстерегла меня возле туалетов, передала карточку — она была главой фирмы по серьезному медицинскому оборудованию, доктором философии, профессором, вовсе не ее синеглазый, женщина-кремень, поначалу стыдившаяся естественного выдоха, стона, взгляда, — и на следующее утро, точнее — ближе к полудню, из ее номера в отеле я позвонил свояку-шоферу, так что к поездке в Версаль у меня уже были определенные достижения — ресторан, американка — она меня вымотала, опустошила, в паузах между соитиями разглядывала мой член и говорила, обращаясь к нему, мол, добро пожаловать в свободный мир, — но главным достижением было обещание шофера узнать про место, где собираются предатели родины, он обещал поговорить с одним из служивших в посольстве гэбистов, занимавшимся осевшими в Париже афганцами.