Дмитрий Стахов - Крысиный король

Я спросила у племянника: что такое «сопатка»? Оказалось — всего лишь нос…

…Брекер, кстати, был очень неприятен. Такой высокомерный. Говорил только о себе. Доподлинно известно, что из гестапо он вызволил подругу знаменитого скульптора, но сделал это не ради нее, а ради того скульптора, в сорок третьем бывшего уже совсем дряхлым. Правда, должна заметить — самые большие благодеяния для меня делали люди тоже неприятные, высокомерные. Один Ганси чего стоит! Люди же добрые, милые в общении, мне никогда в чем-либо серьезном содействия не оказывали. Интересно, что такие любят, когда им говорят «Спасибо, мсье, не знаем, что бы мы без вас делали!», а неприятным на это все — как минимум внешне — плевать.

Так что никаких теплых чувств к Брекеру, в отличие от благодаривших его евреев, я не испытываю. Ведь кто меня вытащил из Дранси, как потом выяснилось — за два дня до отправки эшелона? Ганси, кто же еще! Он появился там — ничего этого я, конечно, не видела, — во всем великолепии черной униформы, бывший уже на одну или две ступеньки выше в фюрерском продвижении, чем тогда, когда он первый раз предстал в ней передо мной и меня отпустил впервые. Как-никак прошло немало времени. Ганси понавесили разных побрякушек. У него появилась нашивка за ранение.

Все это великолепие я увидела гораздо позже и спросила — как он получил рану? Пуля? Осколок? Он был в бою? Ведь Ганси искал нужных нацистам ученых. Изобретателей. Пусть даже евреев. Для этих были готовы специальные бараки. Ганси сказал, что ранили его на Украине. Партизаны. Или, быть может, не они. Он ехал в автомобиле, автомобиль обстреляли, он приказал организовать круговую оборону, этой обороной руководил. Что ты там делал? В автомобиле? Нет, на Украине. Он не ответил. Потом, правда, рассказал, что его задачей было не допустить, чтобы айнзацгруппы поубивали тех, кто может пригодиться, его действия вступили в противоречие с общей политикой.

Это — не то, что детей убивали об дверной косяк, — его морально травмировало, а также то, что несмотря на неожиданно высокий уровень жидовско-большевистских специалистов из сфер, важных для Ганси, среди них не было творцов, изобретателей. Этих Сталин успел вывезти в Сибирь, этот тиран, держащий свой народ в ежовых рукавицах, там их всех запихнул в специальные лагеря, где они, работая по двадцать часов в сутки, помогали ему сохранить власть.

Таких творцов и изобретателей, как мой Пьер? Да, согласился Ганси, таких, как твой Пьер. На Украине Ганси все же надеялся кого-то найти, вместо этого его самого нашли обстрелявшие его автомобиль. У него есть подозрение, которым он может поделиться только со мной. Делись. В него могли стрелять свои. Ну что ты такое говоришь! Это только подозрение. Уж слишком поспешно после ранения Ганси отправили поднабраться сил на Запад. Вернули в Париж. Сыр, вино. Первым делом он поинтересовался — где я? Хотел поплакаться. Найти утешение. Обо всем он мог говорить только со мной. А я оказалась в Дранси.

Форма висела в шкафу. Я попросила его форму надеть (обычно Ганси ходил по Парижу в темно-синем костюме и серой шляпе). За ним как тень следовал человек с коричневыми кругами вокруг глаз. Он же сидел на стуле в коридоре отеля, в номере которого мы были с Ганси. В этом номере Ганси жил. Потом переезжал в квартиру, потом в другой отель. Продолжал охотиться на ученых и изобретателей, на него тоже охотились. Говорил — англичане. Он ненавидел англичан. Говорил, что он и его начальство могло позаботиться об ученых и изобретателях, англичане же относились к ним без должного уважения, но ученые и изобретатели были уже все выловлены. Или утекли через Пиренеи. Ганси пытался в Париже задержаться. Инспектировал Дранси для того, чтобы нужный ему человек не попал в лагерь уничтожения. Ганси стремился оттянуть свою отправку на Восток. В чем он бы никогда не признался. Он строил из себя героя, но был труслив. Боялся боли. Темноты.

Ему очень, очень шла форма. Собственно, она шла всем. Гениальный дизайн. Все продумано. Ганси был в ней воплощением завершенного, кристально чистого зла. Потом тот, кто обшивал эсэс, клялся, будто он форму не разрабатывал. Будто бы первый эскиз сделал Гитлер, на салфетке, в ресторане. Салфетку отнесли к Хуго. Далее Хуго включил все свои неординарные способности и довел эскиз до идеала. Эта форма в каком-то смысле идеал. Как маленькое черное платье той, что содержала русского красавца.

Ганси надел форму и вошел в спальню. Левый, кажется — левый сапог чуть поскрипывал. Я спросила — куда подевались те двое, мужчина и женщина, вызванные полицейским вместе со мной?

Какие мужчина и женщина? Ганси поправлял фуражку. Красная повязка со свастикой была деталью, придающей целостность всему облику. Было видно, что мой вопрос расстроил Ганси. Он легко расстраивался. Быть может, это было последствием ранения. Я спросила — те, кого вызвали вместе со мной, их тоже отпустили? Ну конечно, конечно, неужели ты думаешь иначе? — он в самом деле расстроился, расстегнул китель, запулил фуражкой в потолок, сел в кресло, стал жаловаться на то, что не может играть на скрипке, совсем не может. Руки дрожат…

…То есть за мной пришел не Ганси, а полицейский. В кепи, одутловатый, скучный. Я сидела под навесом, на деревянном поддоне. Даже на улице было душно. Ото всех, от меня в том числе, воняло. Меж ног зудело. Хотелось пить. Полицейский — во Франции их называли флики — достал блокнот. Выкрикнул три фамилии. Среди них — Карну. С первого раза я не поняла. Там, в их списках, я была Ландау. Осталась сидеть. Полицейский повторил фамилию Пьера. Очень громко. До меня дошло. Я вскочила. Двое, мужчина и женщина, уже стояли. Полицейский сказал идти за ним. Мы, трое, пошли. По дороге он отвел мужчину и женщину куда-то — Ганси потом объяснил, что их вызывали для маскировки, — я покорно ждала, смотрела в одну точку, — потом повел меня по долгим темным коридорам в конторку, где другой полицейский выдал удостоверение на имя Рози Карну и сказал, чтобы я убиралась. Первый ждал в коридоре, он вновь повел меня по коридорам, схватил за плечо, развернул к себе, содрал с моего пальто желтую звезду. Коричневым от табака ногтем поскреб ткань. Вытащил оставшуюся нитку. Чуть отодвинулся, дальнозорко осмотрел дело рук своих. Этот флик исключил меня из евреев. Другой дал мне имя дочери. На некоторое время. Мне тогда казалось — навсегда.

Но, конечно, все они делали по данным Ганси инструкциям. Флик посадил меня в машину, задернул занавески, сел рядом с шофером. От шофера пахло луком и свежеиспеченным хлебом. Шофер спросил — куда мы едем? — и флик ответил — на Гран Огюстен…

…Много позже я прочитала — тогда от меня ушел второй муж и я целыми днями лежала на диване, — что прощены могут быть самые страшные преступления, но — персональные, совершенные единолично, а вот участие в коллективных преступлениях, причем — любое, никогда прощено быть не может. Не с юридической точки зрения, а с высшей. Помню, тогда я подумала — существует ли эта высшая точка зрения? И верю ли я в ее существование? Подумала, что после всего произошедшего высшее существовать не может, оно должно самоустраниться, а если и продолжает существовать, то лишь как насмешка, сарказм, потом узнала, что подобные мысли раньше приходили в голову людям поумнее меня. И будут посещать еще многих.