Дмитрий Стахов - Крысиный король

Он отключил телефон и спросил:

— Так что ты говорил?

— Ты говорил…

— А! Языки… Итак, сколько там получается? Семь? Да, семь языков, а на скольких он мог послать, обругать, сколько он знал самых страшных проклятий! Даже на языке самого большого индейского племени Парагвая, не помню, как их там называют, он мог послать в задницу, сказать, что сожительствовал с мамой посылаемого, что даже имел его отца. Это звучало великолепно! А я совсем не способен к языкам. Русский, английский по работе, французский из-за гастрономических пристрастий, польскому меня научила сокурсница Бася, но языку нежностей и любви, в остальном мы общались на немецком… И я так мечтал выучить какие-то восточные языки! Они так звучат! Гортанность! Сила!

— Я научу, — сказал Потехин. — Обращайся!

— Считай, что уже обратился! — Вальтер весело засмеялся, тихо рыгнул, повернулся ко мне. — Дядя Карл говорил, что твоя мама, Эра, хорошо говорила по-немецки. Блондинка, голубые глаза. Он и принял ее за немку, когда встретил в «Коктейль-холле».

— Говорит. Моя мать и сейчас еще говорит по-немецки.

— Не цепляйся к словам, братишка! — Вальтер похлопал меня по колену. — Я собираюсь нанести ей визит. Рассказать о последних годах Карла. У него было некое завещание. Я его помню наизусть.

— Мать говорила, что он подошел к ней на улице, у магазина «Рыба» на Горького. Хотя до этого они уже встречались…

— Нет-нет! В «Коктейль-холле»! Справку о реабилитации она получила в марте, значит, пришла туда в конце мая — начале июня. — Откуда ты знаешь?

— Где-то там, в помещении гостиницы «Москва», было отделение сберкассы, которое выдавало компенсацию, положенную реабилитированным или их родственникам. Двойной оклад. Твой дед был браковщиком в одной из артелей общества политкаторжан, получал немного. Его двойного оклада хватило в ценах конца пятидесятых на два бутерброда, один с красной, другой с черной икрой, и на бокал шампанского. Оставалось еще на один, но, когда твоя мать допивала первый, к ней уже подошел дядя Карл и предложил Эре Ландау-Каморович ее угостить. По-немецки. Она по-немецки же согласилась. При условии, что все ограничится одним бокалом. Одним бокалом, — Вальтер указал на меня, — не ограничилось…

— Ты хочешь сказать, что моя мать отдалась моему отцу в первый же день? За бокал советского шампанского?

— Нет, нет-нет, не так, — Вальтер отвернулся, он смотрел в окно, мы ехали по Ленинскому проспекту, тормозили на светофорах, ускорялись и тормозили вновь. — Они выпили по несколько бокалов, и твоя мать сказала, что собирается в баню, в Центральные, до них было десять минут пешком, Карл вызвался проводить, и она действительно зашла в баню, а перед расставанием Карл дал ей номер своего гостиничного телефона, взял номер телефона у нее, он помнил его всегда, даже я запомнил, он несколько раз называл его, у меня прекрасная память на цифры, К-4-93-14, но она не позвонила…

…А вот об этом я что-то помнил — мать рассказывала, как однажды, после встречи в «Коктейль-холле» с одним очень ей понравившимся человеком, пошла в Центральные бани, как мылась в общем отделении, как шум воды, грохот шаек и эффект от нескольких бокалов шампанского сложился у нее в волшебную, какофоническую симфонию, а одеваясь, не обнаружила клочка бумаги с телефоном того понравившегося ей человека и очень расстроилась, но он через пару дней позвонил сам, ее позвала к телефону соседка Алифатова, и он назначил матери свидание в гостиничном буфете: выпьем кофе, кофе с булочкой. Получается, что она рассказывала о моем отце.

— …и тогда он позвонил сам, пригласил выпить кофе, кофе с булочкой в гостиничном буфете. Дядя Карл признавался, что очень любил твою мать, любил больше всех своих женщин, даже больше своей жены, но там было все скорее подчинено службе, они вместе работали, причем — в разных странах, правда, жена несколько раз буквально спасала Карлу жизнь…

Мы выскочили на Большой Каменный мост и неожиданно встали в пробке. Я посмотрел налево. Был виден голубоватый, выходящий на набережную дом, приземистый, длинный, уходящий боковиной на Ленивку, с проходом посередине, во двор. Ни дома, где Софья Ландау, Андрей Каморович и их дети жили до войны, ни дома, где Софья жила с дочерью Эрой после войны, видно не было, только — если приглядеться — крыши: и того, что теперь смотрел на новодельный храм Христа Спасителя, и того, что располагался на Волхонке. Водители выключали двигатели, тех, кто выходил из машин, просили вернуться на место словно из-под земли появлявшиеся полицейские. Там, впереди, должен был проехать правительственный кортеж.

— Спасение чьей-то жизни — залог собственного спасения, — сказал Вальтер.

— Запиши! Обязательно запиши! — сказал Потехин.

— Зря смеешься, — Вальтер был серьезен, серые глаза его смотрели жестко. — Мой отец спас нескольких французских евреев. Они уже были в Дранси, в лагере, откуда эшелоны шли в Освенцим. Он их спас. Он говорил, что поехал туда ради одной еврейки, а вывез нескольких.

— А остальные поехали в печь, — сказал Потехин.

— Что он мог сделать? Когда его судили, некоторые из тех, кого он спас, свидетельствовали в его пользу.

— Так он просто понимал, что вашему нацизму капец, готовил себе аэродром. Соломку стелил.

— Так! Нацизм был трагической ошибкой. И спасал он тогда, когда егеря ставили флагшток на Эльбрусе. Все были уверены в победе. Отец не стелил соломку.

— Не стелил, так не стелил. Тебе спасали жизнь? — Потехин посмотрел на меня.

— Нет, не спасали. Единственной, кому спасали жизнь в моей семье, была бабушка. Сначала — дед и его подруга, Мышецкая, потом Блюмкин.

— Кто? — спросил Потехин.

— Он убил германского посла, — ответил за меня Вальтер. — Восемнадцать лет. В восемнадцатом году. Хороший был парень, мой стиль. Как он это сделал?

— Убил посла?

— Нет, спас жизнь твоей бабушке, — Вальтер вытащил из внутреннего кармана пиджака бутылку водки, свинтил крышку, сделал большой глоток, передал бутылку Потехину. Потехин отпил, передавая бутылку мне, посмотрел на Вальтера с уважением.

— Деда арестовали как активного эсера, готовили большой процесс, большевики хотели зачистить поле. Бабушка была беременна Львом, братом матери, которой тогда еще и в проекте не было, дочь старшая, Майя, болела, денег не было совершенно, ни на лекарства, ни на еду, она шла на свидание с дедом, — я отхлебнул, водка была как вода, — декабрь, холод, метель, и тут останавливается лихач, а там сидят Блюмкин и какая-то шикарная баба, и Блюмкин говорит: «Софа! Куда ты идешь с маленьким ребенком в такую погоду?»

— Интересно — как он ее узнал? — спросил Потехин.

— То есть?

— Ну, зима, пальто или шуба, платок и тому подобное, — он взял у меня бутылку, сделал несколько глотков, отдал бутылку Вальтеру. — Этот Блюмкин едет с бабой в лихаче… Странно…