Дмитрий Стахов - Крысиный король

Перед канцелярией гомонили уголовные. Радуцкая взглянула на висевшие на цепочке часики: «Поезд! — сказала она. — Надо успеть!» До самого левого берега Невы была пробита широкая полынья. На веслах лодки с высокими бортами сидело четверо мужиков с серыми лицами. Над кормой лодки полоскался в холодном ладожском ветру белый флаг с красным крестом. Андрей заправил кончики ушей под великоватую кепку. Господин с бантом, чуть поколебавшись, на прощание протянул Андрею руку, потом они оба помогли Радуцкой сесть в лодку.

— Вам грустно? — спросила Радуцкая, проследив взгляд Андрея: он смотрел, как над высокой северной стеной поднимался клочковатый дым. Андрей посмотрел на приближающийся берег.

— Уже хочется обратно…

От Шереметьевки, по корфовской узкоколейке, в единственном пассажирском, кукольном вагончике — остальные, товарные, были нагружены торфом — они доехали до Охтинского вокзала на ровской набережной. Радуцкая угощала Андрея папиросами, просила его не расстегивать — ну, вы же простудитесь! — пуговицы полупальто, говорила без умолку, о том, как в середине февраля ходила в Мариинский театр на «Майскую ночь», где, после сокращения директором театра зарплаты вдвое, забастовал хор. Хористы объявили, что в таком случае они будут выполнять только половину своих обязанностей, и пели шепотом и во время танца делали только половину движений, делали шаг и останавливались на месте, а дирижировавший в тот вечер главный дирижер Мариинского театра Николай Андреевич Малько — Радуцкая сообщила, что с ним дружит домами, и этих ее слов Андрей не понял совсем, — после нескольких тактов клал свою палочку на пюпитр, оборачивался к залу и хитро улыбался.

— Вы представляете, свистеть и топать ногами начал даже партер, — сказала Радуцкая. — Опустили занавес. И десять минут продолжалось что-то невообразимое. Мой сосед, достойнейший человек, вскочил и бросил на сцену бинокль! Хороший бинокль, в перламутровой оправе. Но потом занавес все-таки подняли и оперу продолжили. Вы знаете ее? — и Радуцкая напела несколько тактов.

— Я не был в театре, — сказал Андрей.

— Как? Почему? — Радуцкая смотрела на него в изумлении.

Андрей пожал плечами.

— Что — никогда?

— Никогда. На рынке я однажды видел кукол. За просмотр брали пятачок. Мне не понравилось. Очень кричали. И там не было правды.

— Но куклы — это… Это куклы. В театре главное не правда, главное, чтобы вы поверили в условность. Вот люди ведь не поют друг с другом, они разговаривают, но, когда мы в опере, мы верим, что это так, на самом деле. Вам просто обязательно надо пойти в театр! Я это устрою! Обязательно!

— Спасибо. Пойду с удовольствием. Если не буду занят.

— А чем вы займетесь на свободе?

Андрей вновь пожал плечами.

— Не знаю еще. Не знаю…

Ему очень хотелось есть. От вокзала Радуцкая взяла извозчика, Андрей даже не спросил — куда они едут? — от голода, табака кружилась голова. Андрей заснул. Проснулся и не мог понять — где он? Что с ним? Было холодно. Они медленно переезжали мост, на мосту, под ярким, ослепляющим фонарем стоял высокий человек, на мгновение Андрей встретился с ним взглядом, человек тот успел улыбнуться и что-то сказать, Андрей провел рукой по подбородку, пока он спал, из угла рта вытекала вязкая слюна…

…Утром пришла Ксения. Андрей поразился — если прежде была седая прядь в темных волосах, то теперь темная прядь была в совершенно седых. На щеке был шрам, глаза, только глаза оставались молодыми. Ксения спрашивала о Лихтенштадте, рассказала, что Закгейм мучается язвой. Лихтенштадт внушал Ксении уважение, но был слишком говорлив, Ксения таким старалась не доверять. Андрей сказал, что Лихтенштадт предан делу революции, но Андрей не пойдет с ним на экспроприацию, Лихтенштадт не закроет ему, Андрею, спину, если понадобится.

— А ты? — спросила Ксения.

— Я?

— Да, ты. Закроешь?

— Закрою.

— Не важно кому?

— Не важно…

…Потом он заболел. Ноги покрылись фурункулами, поднялась температура. Несколько дней лежал в комнате один, только утром горничная приносила чай, булку, два яйца, маленький кусочек масла. Горничная ставила поднос на столик возле двери — Андрею приходилось вставать, потом возвращать поднос на место, — днем забирала поднос с грязной посудой и яичной скорлупой. Ему были оставлены деньги, но, чтобы выйти, не было сил. Он просил горничную приготовить бульон, просил каши, что-нибудь горячее, кроме чаю, горничная оказалась чухонкой, его понимала плохо, он давал ей деньги, она отстраняла его руку — нет, это не можно, это никак не можно, говорила она, краснела, отворачивалась, — к тому же однажды, заглянув в комнату и не постучав, застала Андрея осматривающим усеянные фурункулами бедра. Горничная выскочила из комнаты, отправилась сначала к Ксении, но та была в Нижнем, где проходил съезд фракции, тогда горничная с трудом нашла Радуцкую. Радуцкая приехала тут же, решительно вошла в комнату, намереваясь вышвырнуть Андрея вон, ибо все могла простить и понять, но такое — нет! как это так! горничная не проститутка! — застала Андрея почти в беспамятстве, всплеснула руками, пристыдила горничную, умчалась, привезла английского врача из Красного Креста.

Врач осмотрел Андрея, наложил на фурункулы мазь, заклеил их пластырем, прописал порошки. Выяснилось, что порошки могли сделать лишь в аптеке Пеля, только что разгромленной толпой под водительством каких-то анархистов. Радуцкая попросила готовые порошки у врача, их у него не оказалось. Радуцкая все-таки нашла другую аптеку, привезла порошки. Врач приехал еще раз, тщательно обработал фурункулы, сказал Андрею, что ему надо написать книгу о своем участии в экспроприациях и о крепости, Радуцкая перевела слова врача, Андрею стало неловко. Он лежал с голыми ногами, простыней был прикрыт только пах, рубашка была несвежей. Радуцкая смотрела на него.

Ему стало лучше, температура немного спала, фурункулы начали подсыхать. Андрей благодарил Радуцкую, извинялся за то, что причиняет столько неудобств, говорил, что лишь только поправится немного, то сразу освободит комнату. Радуцкая сказала, что оставаться в квартире он может сколько угодно, что хозяева сейчас в Швейцарии, что для нее помогать ему — долг. Горничная больше не пугалась, взяла деньги, принесла курицу, сварила бульон, но выздоравливал Андрей долго, осложнения, бронхит, он мог спать только сидя.

Ксения вернулась, когда он начал поправляться, привезла вяленой баранины — после Нижнего была в других поволжских городах, добралась аж до Астрахани, — была недовольна его бездействием — Андрей ничего о болезни, о фурункулах не сказал, думала, что у Андрея хандра, кашель от нее же, что он не может привыкнуть к свободе, говорила, что у нее такое было после освобождения, но она хандру преодолела, что пора подниматься, а потом еще поссорилась со случайно встреченной Радуцкой: Ксения уходила, Радуцкая как раз подошла к двери, они в гостиной, стоя друг перед другом, громко, в таких церемонных выражениях, словно не были подругами в детстве, выясняли отношения, но говорили о правительстве Львова, о продолжении войны, о том — на это упирала Ксения, — сочтены ли дни буржуазии. Ксения говорила, что паразиты должны уйти с исторической сцены. Радуцкая утверждала, что беда России в том, что с водой всегда выплескивают ребенка, что паразитов не так уж много, паразитов настоящих. Многие же из тех, кого Ксения причисляет к паразитам, просто необходимы для того, чтобы вести и дальше ту войну, в необходимости продолжения которой так Ксения уверена и на котором настаивает. Ксения потребовала назвать тех паразитов, кто был необходим, Радуцкая назвала несколько Андрею совершенно неизвестных имен, Ксения захохотала, Радуцкая обиделась, сказала, что ей требуется быть в госпитале, что разговор она считает незаконченным, хлопнула дверью, Ксения вошла, села на край кровати.