Дмитрий Стахов - Крысиный король

— Какой еще перевод? — Андрею разговор о Лихтенштадте всегда был неприятен.

— Он на предварительном и в крепости переводил книгу, забыл, как называется, про то, что евреи думают и чувствуют, как женщины. Евреи и негры. Лихтенштадт мне в крепости зачитывал. Он же мне и самоучитель дал, английского. Я знаю — он подавал прошение.

— Почему это евреи чувствуют, как женщины?

— Это мы с Лихтенштадтом обсудим. Он объяснит. Он с нами пойдет. Ты с ним помиришься. Молчи! Так надо!

— Но ведь мужчина не может чувствовать, как женщина. Невозможно это!

— Да забудь ты! — Закгейм рывком сел, взял стакан со смесью, допил содержимое, поставил стакан, развернул тряпицу. Запасная обойма упала на пол. Андрей поднял ее. Закгейм проверял, как пистолет лежит в руке.

— У меня такого не было, — сказал Закгейм. — Может, все-таки револьвер? У тебя — что?

— Маузер и такой же.

— Мне надо второй.

— Хорошо…

— Со мной приехали двое, они тоже с нами пойдут, надежные товарищи. Треть тогда для них, есть продавец динамита на киевских пороховых складах. Надо заплатить.

— Кто?

— Терлецкий и Северов. Терлецкий из Полтавы, Северов из Харькова.

— Оружие у них есть?

— Есть. Ты только помни — эксы на московской конференции запретили. На партию ничего не отдадим.

— Тогда динамит купим. Вместе с твоими, из Полтавы.

— В Киеве? А здесь?

— Будем готовиться. Еще многое может случиться, надо быть готовым. Я чувствую — так недолго будет. Все как монетка на ребре. Закгейм внимательно посмотрел на Андрея, опустился на подушку.

— План у тебя есть? — спросил он.

— План у меня начерчен. Все — по моему плану, по моим командам!

— Ты потише, перегородки тонкие, а у меня от громких слов желудочный сок выделяется…

…Лихтенштадт, поначалу согласившийся, отказался, сослался на партийную дисциплину, пообещал, что сообщать никому не будет, но, если в будущем дойдет до партийного суда, проголосует за строгое наказание. Партийная дисциплина — это главное. Поправил очки, пригладил волосы. Сказал, что вообще он уже не разделяет прежних взглядов, что теперь стоит на позициях социал-демократов, но это не мешает оставаться с партией. Пока, во всяком случае. Лихтенштадт просил Ксению не ходить, но та только усмехнулась, что-то сказал по-французски, Ксения ответила резко, отказалась потом перевести и свои слова, и слова Лихтенштадта.

Андрей не настаивал. Почти десять лет без практики и незнакомая модель пистолета повышали риск. Он разбирал и собирал «штейер», привыкал. Ксения распустила шелковый шнурок, раскрыла ридикюль, расшитый золотыми цветами, достала браунинг.

— Он принадлежал моей бабушке, — сказала она.

— Его же недавно выпускают, — удивился Андрей.

Ксения закурила.

— Я нашла водителя и машину, — сказала она. — Он анархист. Читал стихи: «Восстаньте и поднимитесь! Первое место займите! Сыны темной ночи, станьте рыцарями светлого дня!»

— Он знает — куда нас повезет?

— Нет, но узнает.

— И уедет. Или мы оттуда выйдем, а его нет. Или предаст — там его товарищи могут играть.

— Не уедет. Не предаст. И будет ждать.

Дым от папиросы стоял в комнате долго. Ксения ушла, Андрей лежал, заложив руки за голову, смотрел в потолок, заснул, проснулся в такой же позе, уже утром…

…Водитель, совсем мальчик, с белыми ресницами, в кожаной, плотно облегавшей гибкую фигуру куртке, крагах, в кожаной кепке, подвез к подъезду, как и предписывалось планом, Андрея, Закгейма и Ксению. Терлецкий и Северов приехали на извозчиках, в разное время — Северов первым, до прибытия тройки, Терлецкий после, он с собой взял накокаиненную девицу, оказавшуюся только-только вернувшейся из Иркутска Елизаветой Шульце.

Последним в дом Александрова вошел Саготин. Он подал, по кивку Андрея, сигнал — бросил в пролет лестницы дымовую шашку, еще одну — в большой зал, двери в который закрыл вместе с Северовым. Началась паника. Целью, обозначенной в плане Андрея, был зал наверху, где шла игра по-крупному, и сейф. Сопротивления не было, пока в себя не пришел поднявшийся от дверей, открывавшихся двумя ливрейными швейцарами — они были не видны с улицы, — охранник-бурят. Огромный, бритый, с красной шеей.

Андрей был уверен, что служащие казино ничего предпринимать не будут, что отпор могут дать посетители, особенно анархисты и разные мелкие грабители, приодевшиеся, желавшие выглядеть как аристократы. Охранник же, против ожидания, выхватил почти невидимый в его кулаке револьвер и попал Саготину в живот. Шульце подошла к охраннику вплотную, выстрелила ему в голову. Пролетевшая сквозь пуля разбила зеркало на лестничной площадке. «Плохая примета!» — тихо сказала Щульце и завизжала: «Всем оставаться на местах! Кто двинется — тому пулю!» Сейф оказался заперт, Северов за воротник притащил служителя казино, тот открыл сейф. Среди игравших по-крупному, возле разложенных по пачкам ассигнаций, кучки золотых монет, сидел де Ласси. Он улыбнулся и подмигнул Андрею. «Твой знакомый?» — спросил Терлецкий. «Наш, — ответил за Андрея Закгейм. — Вместе были в крепости…» Терлецкий с саквояжем подошел к де Ласси. «Предлагаете мне отдать все самому?» — спросил де Ласси. «Будьте уж любезны! — сказал Терлецкий. — И часы, часы не забудьте!» Он кивнул на золотые часы на запястье де Ласси. «Они мне дороги, дороги как память, — продолжая улыбаться, сказал де Ласси. — Каморович! Могу отдать их только вам. На хранение».

Они беспрепятственно вышли из дверей. Закгейм легко нес бледного, с синими губами Саготина. Мальчик-анархист не предал, все уехали на его машине. Андрей стоял на подножке. Терлецкий, Северов и Шульце пересели на извозчика на Загородном проспекте. Закгейм пошел через Лештунов переулок к Фонтанке. Ксения держала голову Саготина у себя на коленях, Андрей сел рядом с водителем, спросил — куда везти раненого? — мальчик-анархист ответил, что лучше всего в госпиталь в Зимнем дворце, сейчас там лучшие врачи. По Загородному и Владимирскому они выскочили на Невский проспект, но еще до Екатерининского канала Ксения крикнула, что Саготин умер. «Нет! Нет!» — прокричал в ответ Андрей.

Они свернули к Дворцовой площади, у арки их остановили, но потом разрешили ехать дальше. Оказалось, что Ксения ошиблась, Саготин был еще жив, но умер на носилках, когда его несли госпитальные санитары. Об этом Андрей узнал только через день, когда пришел в госпиталь справиться о Саготине. Говоривший с Андреем канцелярист был грузным, дышал с трудом. «Что же вы не пришли раньше? — спросил канцелярист. — У нас госпиталь военный, мы приняли пациента только потому, что…» Андрей рассматривал циферблат взятых на хранение часов. “Borel” — прочитал он вслух. «Что? — сквозь кашель спросил канцелярист. — Фамилия покойного Борель?»