Дмитрий Стахов - Крысиный король

…Андрей бы не промахнулся, и с трех пуль у него бы получилось кое-что получше. Так он думал, но после разговора с Софьей усомнился. Она спросила — требует ли оружие упражнения? Ответил, что надо упражняться каждый день, в стрельбе два раза в день, одно упражнение в строго определенное время и другое в самое вроде бы неподходящее время, скажем, сразу после полуденного сна.

— Революционеры спят днем? — Софья улыбнулась, впервые за время тогда еще недолгого знакомства.

— Нет, это я для примера…

— Но стрелять у вас нет возможности… Для упражнения. Патроны нужны, место. Вы же не можете, чтобы пострелять, выйти на улицу или спуститься к Днепру…

— Не могу. Упражняюсь без стрельбы. Револьвер разряжен. На счет три — быть готовым к стрельбе.

— Раз, два, три! — быстро произнесла Софья.

— Нет, не так. И раз и два и три. С паузой. Так получится счет на секунды. За три секунды достать револьвер, изготовиться, выстрелить. Три секунды — это больше, чем раз-два-три. Ненамного, но больше.

— За и раз и два и три?! Достать, изготовиться…

— Да. Это несложно. Я покажу. Как-нибудь…

Сестры Ландау с матерью, Аркадий и Исидор, младший, жили тихо, рано ложились спать, рано вставали. Исидор через день выезжал на принадлежавший Бродскому сахарный завод на левом берегу. Он отпустил усы, носил кепку, косоворотку, снимал и прятал очки, учился близоруко не щуриться.

Выглядел Исидор — так сказал Андрей, — совсем по-украински, тем более что Исидор говорил по-украински очень правильно, красиво, певуче. На это Софья ответила, что у сечевиков обязательно есть специалисты, которые еврея видят за сто шагов, что если Андрей наденет лапсердак, шляпу, то такой специалист со спины определит, что лапсердак и шляпа — маскировка, что даже если Андрей будет выглядеть как раввин, то специалист его разоблачит. И потом — откуда Андрей знает — как это, выглядеть по-украински? Да, говорят, что и Петлюра и Винниченко приказали погромщиков расстреливать на месте, но никого еще не расстреляли, а погромы идут везде…

Андрей покраснел. Он чувствовал свою вину. Свою вину в том, что в далеких местечках убивают и насилуют. Ему хотелось всех защитить. Сделать что-то. Он не знал, что именно. Не знал, как ответить на вопрос Софьи — почему от него пахнет камфарой? У него что-то с сердцем? Не мог же сказать, что в Пущей Водице приготовил уже столько студня, что можно взорвать двадцать Эйхгорнов. Ему было трудно говорить с Софьей, еще труднее, чем с кем-либо, но говорить с нею хотелось. Ему столько хотелось ей рассказать. Он попытался: про яблочные сады, про управляющего Гаффера, про его сына, одноногого капитана, про оставшихся в Петрограде братьев. Гафферы выглядели по-немецки, братья уже не по-польски, еще не по-русски.

— Мне так кажется, — сказал он, — что вот так, как Исидор, выглядят люди образованные, украинские пролетарии умственного труда…

— Как вы смешно говорите! А стихи вы знаете? Какие угодно…

Андрей собирался сказать, что стихов не знает, но вспомнил стихи Саготина, произнес нараспев: Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем, и каждый час нам смертная година, — и Софья вдруг продолжила: — Богиня моря, грозная Aфина, сними могучий каменный шелом, — заметив изумление Андрея, сказала, что была вместе с братьями в открывшемся для посетителей кафе со странным названием ХЛАМ, и там автор этих строк читал и это стихотворение и еще другие, он талантлив, очень талантлив, но Софье нравятся другие стихи и другие поэты…

— Как такое может быть? — Андрей не верил своим ушам. — Ведь автор умер! Он был ранен, ранен смертельно в Петрограде с полгода назад, даже больше уже, умер в госпитале, в Зимнем дворце… Там, когда меня спрашивали его фамилию, фамилию умершего, я вдруг посмотрел на эти часы, — он подтянул рукав рубашки, манжет открыл принадлежавшие де Ласси часы на затертом ремешке, — и назвал фамилию мастера. Вот. Борель. Но его фамилия была вовсе не Борель …

— Ну, что за глупости! Он жив! Еще как жив, только, видимо, плохо питается, ему приносят бифштекс, а он увлечен разговором, и кто-нибудь от его бифштекса отрезает по кусочку, кусочек за кусочком. И вино его выпивают другие…

— Нет, это невозможно! Его звали… Саготин, фамилия была Саготин. Он умер…

— Вы смешной! Умер, умер! Ранен смертельно… Никакой он не Саготин!

— Да, в живот, прямо на моих глазах…

— Но он выжил! И читает в ХЛАМе стихи. И я вас туда отведу, завтра, если вы зайдете за мной в госпиталь, а сегодня приходите к нам, у нас бульон с клецками, бульон жидкий, но клецок много…

— Я сам вез его на автомобиле, нес его на руках…

— Мама очень расстраивается из-за бульона. Но вы приходите!.. И у вас такие красивые часы…

— Это… Я их должен вернуть. Они принадлежат другому человеку, дороги ему как память. Он объявится в Киеве, и я верну…

— Хорошо, хорошо, но на бульон приходите…

…Петлюра бежал из Лукьяновской тюрьмы, в ноябре, через неделю после отречения кайзера поднял восстание. За фунт хлеба просили уже много больше трех рублей, но не было ни рублей, ни хлеба. Если бы не Исидор, можно было умереть с голода. Исидор менял сахар на продукты. Какое-то время Ксения и Андрей ели селедку, черный хлеб, пили спитой чай, потом Исидор принес коробку от Высоцкого. Селедку, в маленьком бочонке, привез посыльный от Николая Ивановича. Помимо селедки Николай Иванович через посыльного передал, что просила кланяться Лидия Сергеевна. Это означало отмену всех прежних планов при сохранении высшей степени готовности. Сам Николай Иванович готовил тезисы речи для выступления перед крестьянскими депутатами, но знал уже, что после покушения на Ленина депутаты в Москву не поедут, как не поедет туда и сам Николай Иванович — по слухам, ехавших с юга латыши расстреливали за шпионаж. Правда, Блюмкин, встреченный на улице и напросившийся в гости, убеждал, что сможет обеспечить Николаю Ивановичу безопасный проезд. Блюмкину не верили.

Инженер, приходивший к Ксении, принимал Андрея за последовавшего за своей хозяйкой лакея. Ксения не разубеждала. Сказала, что князьям Мышецким предки Андрея служили еще пятьсот лет назад, вместе с первыми Мышецкими вышли из Литвы. Ксения долго выбирала своего прародителя. Колебалась между Гедимином и саксонским маркграфом. Рюрика отрицала. Андрей поверил в эту игру, Ксения посмотрела на него долгим взглядом, но спросила о другом — не влюбился ли он?

— А ты?

Она усмехнулась. Сказала, что революция не терпит любви, что любовь революции помеха.

— Инженер?

Ксения не ответила, она теперь курила больше, Николай Иванович передал с посыльным и коробку «Герцеговины Флор» габаевской фабрики, Ксения садилась на стул боком, закидывала ногу на ногу, отставляла руку с папиросой, смотрела с прищуром, потом не выдерживала и смеялась.