Дмитрий Стахов - Крысиный король

Петерс провел суд над всеми, кто судил Донского, проводил дознание, следствие, над членами военного суда. В зале стояли пустые стулья. Германские офицеры были давно в Германии, там была республика. Только на одном стуле сидел избитый человек, пытавшийся разлепить губы окровавленного рта и сказать, что это ошибка, не он палач, не он вешал Донского. Каждая его попытка прерывалась окриком председателя. Суд окончился быстро. Прочитали обвинительное заключение и сразу — всем смертный приговор. Германским офицерам он должен быть приведен в исполнение, когда они будут захвачены восставшим народом Германии, на территории которой будут в ознаменование победного шествия мировой революции действовать принятые в социалистической России законы, декреты и приговоры, а в России — германские, те, которые, взяв власть, примет немецкий пролетариат; на германское крестьянство надежда была слаба, и фермеры и батраки были слишком заражены стяжательством, не понимали сути интернационализма. Председатель закончил чтение приговора, избитого вывели, столкнули в подвал, повалили на пол лицом вниз, выстрелили в затылок.

Петерс, как Петлюра, приехал в автомобиле засвидетельствовать почтение Ирине. Ирину просто корежило от боли, могла спать только на досках, ходила с трудом, немцы, оказывается, не смели бить женщину, они просто брали ее на руки, поднимали повыше и отпускали. Страдавший болезнью позвоночника Добрынин, Михаил Николаевич, председатель домового комитета дома, принес для Ирины корсет своей конструкции, помог надеть, они вдвоем вышли из комнаты, Петерс вскочил.

— Наша революционная графиня! — громко сказал он.

— Он это специально? — спросил потом Андрей у Ксении.

— Он занимает второе место в моем списке подлецов, — сказала Ксения. — Он так издевается. Тыкает в нас. Ты для него шляхтич.

Николай Иванович — еврей-аптекарь. Прекрасно знает, что Ирина никакая не графиня…

На первом месте в списке Ксении был Блюмкин. Блюмкин, хотя официально в чрезвычайке не служил, тенью следовал за Петерсом, когда тот покидал кабинет, будто бы случайно встречал его и принимал приглашение нанести кому-нибудь светский визит; Петерс в отличие от Лациса был открыт, весел, у него в кабинете на столе лежала стопка чистой бумаги, книги на иностранных языках, хозяин просил не курить, накручивал и скручивал колпачок вечного пера, золотого, реквизированного, смотрел на подследственных, обреченных на истязания и смерть, задумчиво, с какой-то глубокой мыслью внутри, видимо, размышлял о трудностях перевода одной из книг на иностранном языке. Блюмкин пришел вместе с Петерсом, потом начал ходить в гости, не спрашивая — откуда белый хлеб, масло, ветчина и сыр, — с аппетитом закусывал, все это приносил Матвей, считавший, что Ирине надо подпитаться, она же возмущалась, от продуктов отказывалась, приказывала их забрать, но Андрей, подмигнув Дорожко, говорил, чтобы тот приносил еще.

Блюмкин приводил с собой даму, с которой жил. Дама отставляла пальчик, когда брала чашечку с цикорным кофе. Натуральный кофе был единственным продуктом, который Ирина принимала, но его было мало, кончался он быстро. Блюмкин не закрывал рта, говорил о себе, о том, что его миссия есть миссия тайная, от реализации поставленных перед ним задач зависит будущее, о том, что изучает языки, что любезная Серафима Антоновна — легкий поклон в сторону дамы — помогает с французским, испанским, но будущее не на Западе, будущее прячется и поднимется на Востоке, он, Блюмкин, с будущим встретится лицом к лицу, и поэтому нужны восточные языки, начинать надо с санскрита, есть один профессор, его уже вызвали, он проведет ускоренный курс, а пока надо проявлять сознательность, контрибуции, наложенной новой властью, не противиться, что значат двести миллионов рублей, когда речь идет о будущем, и реквизиции на нужды красных бойцов, и выселение и уплотнение помещений есть только явление полезное, даже необходимое, не могут же рабочие спать в кустах.

Андрей хотел спросить — когда это рабочие спали в кустах, тем более зимой, когда рабочие вообще жили там, где их сейчас селят, рабочие ли это, они совсем — Андрей видел тех, кого поселили в этом доме, — на рабочих не похожи, скорее это кто-то из привезенных Лацисом и Петерсом, большевики для чрезвычайки, хотел рассказать о рабочих с фабрик Прейса, напилочной и картонажной, и о самом Прейсе, кровопийце-капиталисте, платившем за лечение не только самих рабочих, но и их жен, детей — но только смотрел на быстро шевелящиеся губы Блюмкина и ничего не говорил.

Лацис приказал арестовать нескольких боротьбистов, Терлецкому дали знать, что он и Смолянский на очереди, Смолянский уехал в Москву вместе с молодой женой, Терлецкий — в Харьков. Потом Петерс распорядился закрыть лазарет при тюрьме. Софья больше не ходила на ночные, после госпиталя, дежурства. Андрей сказал Ирине, что ликвидация лазарета означает, что избитых арестованных все равно расстреливают, что взорвать Лациса будет трудно, у него слишком большая охрана и Лацис всего боится, что человека, предупредившего Терлецкого, расстреляли, что взорвать проще Петерса, но лучше всего — в первую очередь, в политическом смысле, — начать с Блюмкина, изменника, провокатора, которого взрывать необязательно, хватит пули.

Ирина попросила прийти Николая Ивановича. Николай Иванович говорил, что их собрание неправомочно выносить смертные приговоры, что отсутствует кворум, причем с таким значением, с таким уважением к самому этому слову, будто кворум — это живой человек, который задержался или арестован по приказу губернской ЧК.

Андрей об этом и сказал, сказал, что скоро Лацис прикажет расстрелять этого кворума, и тогда все их решения потеряют силу, шутка понравилась Ксении, она настояла на немедленном голосовании, Николай Иванович первым поднял руку — «За», — но уже через день стало известно, что Блюмкин из города уехал, Серафима Антоновна была безутешна, но приглашала Андрея приходить в любое время, все равно у нее перебои со сном, все из-за этого волшебного героина, зато прошел кашель, кашель от папиросок, мучивший долгие годы.

Появились расстрельные списки и списки арестованных как заложники. Среди заложников был Михаил Николаевич Добрынин, председатель домового комитета дома на Васильковской, присяжный поверенный, за два дня до публикации списка уведенный красноармейцами. Его жена пришла к Каховской, Ирина попросила встретиться с Петерсом Андрея. Андрей сказал, что публикация списка означает, что Михаил Николаевич будет расстрелян, расстрелян с другими врагами мировой революции и пролетариата, тело расстрельщики не выдадут, как не выдавали тела прежде, просьба жены Добрынина невыполнима, но если рассматривать встречу с Петерсом как рекогносцировку — это слово любил употреблять Николай Иванович, Андрей перенял эту любовь, — то он пойдет, вот только для взрыва городской чрезвычайки, где сидел Петерс, потребуется часовой механизм или кислотный взрыватель, часовой, конечно, лучше, Андрей знает конструкцию, в которой используются маленькие часы, вот как эти — он показал часы де Ласси на своем запястье, а так обмен будет неравнозначный: ни Петерс, ни Лацис не стоят жертвы, никто из них не Эйхгорн, их следует устранять, как бешеных собак, то, что мучило Донского, мучить при этом не должно.