Дмитрий Стахов - Крысиный король

Ирина была удивлена его словами про бешеных собак, интонацией, с которой он произнес «мировая революция» и «пролетариат». Андрей это почувствовал, сказал, что к Петерсу пойдет, но с получающими удовольствие от убийства убийцами он не хотел бы встречаться, разве что выполняя приговор партии, а «мировая революция» скорее всего химера, как и пролетариат, который вовсе к этой революции не стремится, равнодушен к ней, так же, как, в лучшем случае, сам Андрей равнодушен к захвату большевиками власти. Заметив приподнятую бровь Ирины, спросил — что?! что он такого говорит, что может вызвать удивление? она с ним не согласна? — резко вышел из комнаты.

— Ты можешь не вернуться, — сказал Дорожко. — Почему с Петерсом? Глава Всеукраинской Лацис. Лучше к нему, нет? И почему жена Добрынина сама не идет? Петерс любит, когда его просят женщины. Жена Добрынина — красивая дама.

— Петерс с Добрыниным пил чай, когда навещал Ирину…

— И не знает о том, что Добрынин в списке? Не он его составлял? Фамилии даже не читает? Не смеши меня! Заложников расстреливают каждый день. Хоть знаешь, куда тебе?

— Особняк Решетникова…

— Да, городская чэка, — Матвей произносил «чека» через «э», считал — для солидности. — Она в Липках. Известный адрес. Только, даже если отпустят, арестует другая чэка, губернская, всеукраинская, есть еще районные отделения чэки, на Подоле вот своя, они друг от друга не зависят…

Красноармеец при входе вызвал другого, который отвел Андрея к тонкому еврейскому юноше. Покручивая на пальце шнурок золотого пенсне, тот осведомился о цели визита. Юноша сидел за столом прямо, на лоб падала черная прядь. Андрей ответил, что цель совершенно личная, что он, как старый революционер, хотел бы поговорить с соратником, старым революционером. Юноша усмехнулся, попросил подождать, вернулся, ловко обыскал Андрея, провел его в кабинет Петерса. — Да! Именно! — закричал Петерс при виде Андрея. — Добрынин! Сейчас вы заговорите о гуманности. К таким, как Добрынин. Вы, шлиссельбуржский сиделец. Мученик!

— Это здесь ни при чем…

— Постойте! Я не закончил! Садитесь!

Стул под Андреем скрипел. Петерс ерошил волосы, ходил по кабинету, останавливался перед Андреем, заглядывал в глаза.

— Эта гуманность была выдумана буржуазией для угнетения и эксплуатации. Наша мораль новая, наша гуманность абсолютная. Она покоится на светлом идеале уничтожения всякого гнета и насилия.

— Да, но Добрынин защищал в царском суде наших и ваших товарищей, он сочувствующий, он…

— Именно! В царском! Вы говорите — защищал, но главное — где? В царском! А значит — был угнетателем. Мы, мы же подняли меч не во имя закрепощения и угнетения кого-либо, а во имя раскрепощения от гнета и рабства всех. Мы требуем спасительных жертв, которые откроют путь к светлому царству труда, свободы и правды. Пусть кровь, но только ею можно выкрасить в алый цвет штандарт старого мира. И мы должны избавиться от старых шакалов, с которыми еще миндальничаем и никак не можем кончить раз и навсегда… Да! Что там еще?

В кабинет зашел юноша со свертком в руке. Что-то прошептал Петерсу на ухо.

— Положите на стол, — сказал Петерс.

— Уже все с Добрыниным, — Петерс, пока юноша выходил, прокашлялся, обошел стол, сел, взял из стопки бумаг верхнюю, углубился в чтение. — Еще вчера было все, — он говорил так, словно зачитывал для Андрея напечатанное на машинке, некоторые литеры которой пробивали бумагу насквозь. — До опубликования списка. Мы не можем позволить послабления. Ни себе, ни другим. Мир должен измениться или умереть.

— А вы? — Андрей представил себе, как сообщает жене Добрынина о смерти мужа. У нее были мягкие черты лица, она улыбалась в ответ на приветствие, ее старший мальчик ходил с палочкой, сильно хромал, Аркадий Ландау говорил, что его кто-то избил еще в первый приход большевиков.

— Что — мы?

— Вы, вы готовы умереть? Вместе с миром, вместо него, ради него?

— Где вы этого нахватались, Каморович? — Петерс аккуратно вернул бумагу в стопку. — Эти ваши эсеровские посиделки так на вас влияют? Мои подозрения оправдываются — боевик и узник становится мямлей. Вы меня разочаровываете.

Андрей подумал о том, где тело расстрелянного Добрынина, о том, стоит ли просить Петерса, чтобы тело выдали семье.

— Заберите это, — Петерс указал на сверток. — Лучше уходите. Это все ваш Николай Иванович. Мы с ним пересекались. В Лондоне. Передайте ему не попадаться мне на глаза.

Андрей поднялся. В свертке были лаковые туфли. Туфли Добрынина. Черные лакированные туфли с серыми вставками. Он взял правый. Осмотрел подошву. На каблуке была свежая кожаная набойка, маленькие шляпки гвоздей тускло блестели в своих углублениях, пока еще не затемненные грязью и пылью. Это были удобные туфли. Совсем не ношенные.

— Отдайте вдове, — сказал Петерс. — Хоть это и против правил. Ради вас, Каморович. Хоть мы с вами прежде не были знакомы. Ради вас…

…Григорович-Барский вернулся в Киев с передовым отрядом Бредова. Вместе с сыном он зашел на Васильковскую, но уже на следующий день уехал в Одессу к жене, сын отправился на фронт. Андрей пошел в Липки, но сначала дошел до Думской площади. На углу Крещатика и Институтской все еще лежали тела галичан. Матвей, вновь увязавшийся за Андреем, сказал, что галичан забросали гранатами из толпы, когда они вместе с запорожцами сорвали висевший рядом с украинским флагом русский триколор.

— Теперь отлавливают по городу, — сообщил Матвей. — Полковник Стессель приказал расстреливать на месте всех подозрительных.

— Как мы с тобой?

— Я уж не подозрительный, — Матвей снял котелок, вытер пот со лба. — А вот ты, даже в шляпе…

— Что не так?

— Прости, но лучше заправить волосы за уши. И сзади собрать…

— Так я буду похож на расстригу.

— Не похож! И давно, прости, надо было постричься. Тиф!

Во дворе особняка лежали трупы. Два добровольца в мятых, несвежих гимнастерках стояли у закрытых ворот. Несколько женщин с перевернутыми лицами покорно стояли чуть в стороне. Среди них выделялась грузная дама в черной шляпе. Сутулый офицер, хлопая стеком по голенищам сапог, нервно ходил по тротуару. Рядом с гранитной тумбой лежала куча тряпья, из которой торчала странно вывернутая человеческая нога. Андрей подошел ближе. Сбоку от кучи лежало золотое пенсне, одно стекло было разбито, другое покрыто мелкой сетью трещин, еще — что-то похожее на короткого красного толстого червяка. Андрей наклонился. Это была оторванная верхняя губа, над нею, на узкой полоске кожи, торчали тонкие черные волоски.

— Прятался в подвале, — сказал остановившийся возле офицер. — Пытался пройти неузнанным. Его разорвали женщины. Другие, вчера. Теперь от погромов не удержать, согласны?