Моника Вуд - Один на миллион

— Ну ладно, оставлю тебя в покое, — сказал Ренни и пошел в бурлящий зал.

Никогда Куину не хотелось выпить сильнее, чем в вечер после похорон мальчика, когда он с головой окунулся в понедельничную рутину — прикидывал доходы и расходы на неделю. Рука замерла, не дописав цифру, озарение пришло, словно телеграмма с того света: основная статья его расходов — мальчик, которому требуются деньги на медицинскую страховку, школу, завтраки, стрижку волос, ботинки, будущую учебу в колледже, но мальчика больше нет. Он перевел дыхание и посчитал, какую сумму выплатил бы, доживи мальчик до восемнадцати лет. Цифра получилась ошеломительная, но он решил отдать Белль эти деньги во что бы то ни стало и как можно скорее, вроде епитимию на себя наложил. Десятину. Он не хотел, чтобы из-за смерти мальчика его жизнь сделалась легче.

Вот в тот самый вечер он и отдыхал последний раз.

В заднем кармане завибрировал телефон. Куин дважды подумал, прежде чем ответить, — он ждал этого звонка, и под ложечкой засосало, когда он услышал ее голос. Он вслушивался в разъяренные интонации и представлял телефонное соединение в виде пуповины, пурпурной и влажной, которая связывает их.

— Я собирался его вернуть, — сказал он. — Еще вчера, честно. Но ты не пустила меня в его комнату.

Он медленно закрыл глаза, чтобы остаться с ней наедине, пусть даже так. Но она всхлипывала, повторяя имя мальчика, раз, другой, третий. С каждым жалобным стоном Куин хлопал глазами — хлоп, хлоп, хлоп, словно она выдергивала его из сна.

— Белль, — ласково сказал он. — Успокойся.

— Да не успокоюсь я! Не успокоюсь! Может, ты дашь мне урок спокойствия, Куин? Поучил бы меня, мастер спокойствия! Будь так добр, прошу тебя! Сделай милость. Сейчас, когда у меня такое горе, мне бы очень пригодился, чертов ты робот, твой урок, урок спокойствия!

— Белль, ради бога. — Он заметил бармена.

— Мог бы хоть сказать, что взял дневник. Но ты струсил, вечно ты трусишь, — плакала она навзрыд, и сгустки отчаяния разрывали телефонную пуповину.

— Я принесу его, Белль, — сказал он. — Сегодня же принесу, даю слово. Сам не знаю, зачем я унес его.

И он правда не знал. Но теперь, когда дневник мальчика оказался у него, расставаться с ним не хотелось.

Боковым зрением он заметил, что Гэри помахивает палочками, призывая Куина на сцену. Теперь плач Белль звучал не громче обычного.

— Это ведь его личный дневник, — всхлипывала она. — Какое ты имел право забирать его? Ты не заслужил такого права.

— Я знаю, знаю, — ответил он, горя желанием успокоить ее.

Отпущенный ему запас любви был скуден — одна женщина после Белль сказала, что стрелка датчика на нуле, — и весь потрачен на Белль.

— Я же пошел к мисс Виткус, Белль, — сказал он с искренним отчаянием. — Как ты велела. Ты велела пойти, и я пошел.

— Это твоя обязанность. И свидания с сыном тоже твоя обязанность. Все люди так поступают.

Хорошо хоть, она говорит с ним. Сколько раз они, бывало, разговаривали в такой поздний час: у Куина сна ни в одном глазу, Белль борется со сном, чтобы побыть с ним. Как хотелось ему поговорить с ней сейчас, как разговаривали прежде, во время полуночных откровений, полушепотом, чтобы не потревожить чуткий сон сына.

— Белль, я принесу его.

В пятнадцати шагах от него стоят образцовые отцы и мужья, уж они-то на его месте точно знали бы, что сказать. Их жены считают их чуткими. Их талантливые дети радуют их ежедневно. Они верят в любовь, в Бога, они верят, что у животных есть душа, они верят, что их умершие матери наблюдают за ними с небес.

— А все эти годы, когда ты пропадал? — сказала она. — Когда тешился своей свободой?

Теперь она говорила совсем тихо:

— Я ждала от тебя большего.

— Белль, прошу тебя.

— Я хотела получать от тебя не только деньги. Еще и заботу. Нам не хватало тебя. Он скучал по тебе воображаемому, а я — по тебе настоящему.

— Я почувствовал его присутствие, — сказал Куин. Слова выпали у него изо рта, будто выбитые зубы, — сам не знал, как это произошло.

— Что?

Наградой ему стала вся полнота ее внимания.

— Там, в доме у старухи. Все было так, как он рассказал в своем дневнике. Преддверие волшебства, как он писал.

Белль хмыкнула, несмотря на свое горе, потому что обожала словечки и высказывания мальчика. Он читал запоем — руководства, учебники, слишком взрослые романы, выискивая в тексте разные блестящие штучки, как сорока — цацки на обочине дороги.

— Расскажи об этом, — попросила она.

Ему хотелось утешить ее, исцелить, вытащить из того беспросветного мрака, в который она погрузилась. Сознание, что он абсолютно не годится для этой задачи, только усиливало его решимость.

— Как будто он присутствует там, в ее доме, — сказал Куин.

Дыхание у него перехватило. Он отчаянно импровизировал, дополняя то, что на самом деле почувствовал, тем, что хотел бы почувствовать, и тем, что, по его мнению, почувствовали бы Ренни, Алекс или Гэри на его месте.

— На мгновение показалось, что он… — Куин поискал слова. — Вернулся из небытия.

После долгой, напряженной, как пружина, паузы Белль сказала:

— Наш сын не исчез. Мальчик просто умер, Куин. Однажды прекрасным майским утром он проснулся, поехал на своем велосипеде неведомо куда, неведомо зачем и упал замертво до того, как полностью рассвело.

Чего она добивалась, повторяя это? Снова и снова. Зачем? Как ему хотелось вернуть их прежнее тепло, тот несравненный покой.

— Может, тебе сходить туда вместе со мной, — предложил он. — Может, там, в том доме, ты сможешь почувствовать его.

Эта мысль казалась ему хорошей, пока пребывала в голове, но как только оформилась в слова, он осознал свою промашку. Он промазал так блестяще, что мог бы рассчитывать на первый приз, если бы награждали худшего стрелка.

— Я чувствую его и тут, — сказала она. — В доме, где он жил. И куда ты тоже вселялся дважды, как муж и как отец. Разве ты не чувствуешь его здесь, в его родном доме? Тебе не кажется это странным? Как можно настолько отдалиться от собственного сына, чтобы почувствовать его так называемое присутствие в чужом доме?

В ее голосе послышались не свойственные ей ноты, какая-то ледяная отстраненность, которую он замечал в женщинах совсем другого типа. Три года тому назад он возвращался автобусом из Чикаго, проезжал мимо складов цвета сепии и, терзаемый раскаянием, пестовал наивную надежду, которой обольщается душа в середине жизни: он собирался стать лучшей версией себя. Белль с мальчиком встречала его на станции, мальчик замер, словно опасаясь чего-то. Но Белль отметала всякие опасения, всегда. «Вернись ко мне, — прошептала она ему в сыром тумане. — Будь ему отцом». Через несколько недель они поженились второй раз.