Джульет Греймс - Семь или восемь смертей Стеллы Фортуны [litres]

Видя, что от матери толку мало, Стелла обратилась к сестре:

– Тина…

Голос звучал как чужой.

– Где мой ребенок, Тина? Его унесли, да? Унесли?

Тина быстро взглянула на мать. Ассунта рыдала, уткнувшись Стелле в ладонь. Понятно. Право сообщить ужасную новость предоставляется Тине. Впрочем, половиной сознания Стелла все поняла прежде, чем Тина рот раскрыла. Другая половина отказывалась понимать и верить, даже когда роковые слова были произнесены.

– Стелла, твое дитя сейчас с Господом, – промямлила Тина.

Все, она свою миссию выполнила. Теперь можно было с чистой совестью осесть на линолеум и залить слезами юбку.

Стелла уставилась в потолок. Слева от нее рыдала мать, справа – сестра. Хоть бы нянечка явилась, дала им обеим нашатыря понюхать. Потому что говорить с ними было выше сил. Только не сейчас. Может, вообще никогда. Стелла закрыла глаза, нырнула обратно в боль.

Стелла выносила здоровенького мальчика весом десять фунтов четыре унции. Беда в том, что к родам ребенок занял позицию ножками вперед. Акушер, только-только из колледжа, пытался повернуть ребенка. Ничего не вышло. Время поджимало, и акушер использовал наложение щипцов. Опять без толку – ребенок был слишком крупный, его плечики застряли. Дело плохо, заключил акушер, и решился на эпизиотомию. Да переусердствовал – резанул аж до ануса. Тоже мне, новатор. Откуда, он думал, дети родятся? Короче, когда младенца извлекли, он был уже мертв. Его задушила собственная пуповина.

Агония, бред, мрак, агония.

Тогда, в детстве, оно так же худо было? Или просто сейчас Стеллиного тела больше, оттого больше и боли?

Никакого контроля над собственным сном и бодрствованием. В худшие моменты, когда пот разъедал незаживающие швы, когда бремя утраты давило с такой силой, что Стеллиным легким приходилось отвоевывать каждый глоток воздуха, а единственным желанием было расстаться с телом, – о, в такие моменты сон помог бы, освежил, примирил. Если бы только пришел! Но вместо сна приходили посетители, безмозглые и жестокие, и сокрушались над Стеллой, полагая, что она без сознания. Как ненавидела их Стелла!

«Зачем на этот-то раз в живых меня оставил? – спрашивала она Бога. – Зачем? С какой целью?»

Иногда она произносила эти слова вслух. Тогда Ассунта шикала на дочь. Потому что пути Господни неисповедимы.

Тина промокала лоб сестры прохладным влажным полотенцем. Взбивала подушку, смачивала сухие губы восхитительной водой. Ворковала: «Умница Стелла, счастливица, звездочка наша». По-итальянски звучало как песня: «Brava Stella, Stella Fortuna, stella fortunatа».

Дождавшись, когда мать отлучится, Стелла спросила сестру:

– Ты правда меня счастливой считаешь?

Тина такого не ожидала – привыкла, что Стелла или молчит, или бредит. Вымучила:

– Ты ведь живая, а это главное.

Интонация получилась вопросительная.

Стелла почти не сомневалась: имеет место сглаз. Наконец-то стало понятно, откуда на сердце такая тяжесть.

– По крайней мере, Тина, теперь мы обе – бездетные.

Тина стала белее полотна.

– Не говори так!

– Сознайся, сестричка, сними груз с души. Тогда Господь простит тебя. – Слишком измученная, Стелла не в силах была вложить в свои слова хоть каплю огня. Впрочем, они в этом и не нуждались – сами по себе жгли. – Ты завидовала, что у меня будет ребенок. Теперь, когда он умер, ты втайне радуешься.

Тина скроила такую физиономию, что у Стеллы все нутро от ненависти перевернулось. Знаменитые Тинины слезы – не слезы даже, а слезищи! Опять она пытается на слезах выплыть; ничего нового. О, в эту минуту Стелла ненавидела сестру сильнее, чем кого-либо. Даже Кармело не удостаивался такой ненависти. Что там Кармело – даже Антонио не был столь отвратителен Стелле. Антонио, по крайней мере, не убивал Стеллино дитя.

– Стелла, ты ошибаешься. – Тина отерла с подбородка прозрачнейшую влагу. – Я хотела любить твоего малыша, только и всего. Я хотела его любить и нянчить, и я очень тебе сочувствую.

– Плети что хочешь, я тебя все равно не прощу.

Все Стеллины силы ушли на этот разговор. Опустошенная, она отвернулась к стене и закрыла глаза.

– Тина, почему ты плачешь? – спросила Ассунта, вернувшись в палату.

– Ничего я не плачу, – донеслось до ушей Стеллы. Далее послышалось шмыганье носом и сморканье.

Больше Тина о счастье не ворковала, но и прочь из палаты тоже не шла.

Когда бы Стелла ни открыла глаза, взгляд натыкался на Ассунту с Тиной. Однако в тот раз он наткнулся на темноту, точнее, на темный силуэт в не столь темном прямоугольнике распахнутой двери. Силуэт принадлежал мужчине и помещался в низеньком деревянном кресле.

– Кармело? – спросила Стелла темноту. Она действительно засомневалась, пусть даже на миг.

– Стелла! – всхлипнул Кармело. Верный себе, он не прятал от Стеллы ровно ничего. – Стелла, звездочка моя! Сокровище мое! Какое несчастье, Стелла, дорогая, какое несчастье! – Кармело, оказывается, давно тискал Стеллину руку, она же поняла это, лишь когда он от избытка чувств позабыл, какие у него мощные лапищи. – Не покидай меня! Пожалуйста! Я буду о тебе заботиться. Я все исправлю, дай мне шанс.

Наверно, Стелла в тот миг была слабее, чем когда-либо во всю свою жизнь – иначе почему сердце у нее дрогнуло? Занятая собственным выживанием, она обнаружила: разум даже помнить не желает о прошлом. То есть путь к спасению свободен. И Стелла решила: она похоронит первый год супружества вместе со своим малышом. Да, именно так.

Стелла Маглиери сжала влажную мужнину руку.

– Я с тобой, Кармело. Я не уйду.

Ее выписали через четыре дня с рекомендациями еще как минимум пять дней провести в постели. Врач снабдил Стеллу обезболивающим; Стелла пробовала его принимать, но системы не придерживалась и вскоре разочаровалась. От лекарства она была сама не своя – сомнабула сомнамбулой; главное же, боль гнездилась в сердце и разуме, от пилюль в таких случаях толку мало.

Действия, при которых Стелла испытывала затруднения, включали сидение, вставание и вообще все, что связано с нагрузкой на промежность. Любое посещение туалета стало пыткой – неизменно повторялся ужас эпизиотомии, предпринятой криворуким акушером для внедрения в Стеллу щипцов. Впрочем, женские органы так и устроены – с расчетом на постоянное травмирование. Сколько боли ни доставляла Стелле ее промежность, а когда она в итоге зажила – то зажила полностью, без последствий.

Дни свои проводила Стелла в постели. Свет позднего утра смуглил ей руки, твердые соски сочили на сорочку никому не нужное молоко. Стелла тасовала мысли, будто карты. Перед работой обязательно заглядывала Тина, оставляла у сестрина изголовья тарелку фритатты – итальянского сытного омлета – или маффин с чашечкой кофе, все это молча. Ну и Стелла прикидывалась спящей.