Гарий Немченко - Отец

— Тогда бы так и написано было: конец, понял, первой серии.

Они шли почти последними, не в толпе были, а с краю, и Виталька обернулся к Громову, останавливаясь, поднял глаза и снова сказал убежденно:

— Иногда и не пишут.

И такая вера была у него во взгляде — вовсе не в то, что не пишут иногда, тут он будто испытывал Громова, — вера в то, что так и будет, выручат этого доктора, помогут ему бежать или те отпустят, по справедливости разобравшись, такая вера в доброе, в правду и в правоту, что у Громова замерла на губах готовая сорваться усмешка из тех, которыми он отыгрывался теперь за все неловкости перед этим…

— Правда, бывает, что и не пишут, — повторил мальчишка настойчиво, но была в его голосе и просьба к Громову, и еще что-то жалостное: лупал глазенками, и в них настороженно замерла готовая прорваться обида.

«Сердчишко небось, как у голубя, когда в руке», — подумал Громов, и это его растрогало и наполнило лаской, и ласка эта к Витальке защемила душу.

Он мысленно как будто разжал руку, выпуская на волю трепетное и живое.

— Бывает, — сказал. — Вообще-то да!..

Виталька глядел на него все еще недоверчиво, и Громов еще раз утвердительно кивнул, готовый теперь побожиться, что да.

Понял Громов мальчишку и, сознавая это, обрадовался, что понял; он сам как будто лучше стал в эту минуту, и прошла смешанная с удивлением волна уважения к самому себе — за то, что сумел понять, что не отпугнул хорошее — и доброты к себе, и все было так хорошо…

Они были уже в дверях. Громова толкнули, и он положил Витальке руку на плечо, придерживая его около себя, защищая, чтобы и мальчишку не толкнули тоже.

И это почему-то опять взволновало его, словно защищал сейчас не от давки в дверях, не от выходивших — от чего-то другого, от чего надо защищать непременно…

На улице потеплело, шел снег.

Он падал стремительно и густо, в нем было что-то от летних ливней, преображающих землю почти мгновенно; то, что в большом городе совсем недавно еще казалось изжелта-серым, стало теперь белым-пребелым, мохнатые шапки уже надел на себя низко стриженный кустарник у кинотеатра, снегом были пышно оторочены сверху и решетки у тротуаров, и черные сучья деревьев, и даже перед глазастым трамваем, как будто притаившимся на остановке, на рельсах высоко лежал снег.

Они перешли на противоположную сторону, и Громов потащил мальчишку к ярким витринам магазина.

— Зайдем, — сказал, — мне тут надо…

Виталька остался недалеко от входа, склонившись над стеклом закрытого уже газетного киоска, а Громов быстро прошел мимо прилавков, стал в очередь у кассы, вернулся потом с чеком в руках.

— На… подойди, где конфеты…

— Что это? — спросил Виталька.

— Шиколад, — сказал Громов.

— Зачем, Николай Иваныч?

— А-а, ну тебя! — как будто рассердился Громов.

Пошел сам, вернулся с большими плитками в руках и, ни слова не говоря, стал деловито рассовывать их по карманам Виталькиного пальто.

— Я его и не люблю, Николай Иваныч…

— Чего ты только любишь! — укорил Громов. — Ешь!.. Это тебе не сало, понял?

Они вышли на улицу, и он повторил строго:

— Это тебе не сало. Это шиколад.

— Вообще-то я люблю, — сказал Виталька. — Спасибо.

— Ну куда? — повеселел Громов. — Может, погуляем? — И повел рукою на снег. — Глянь, хорошо!..

— Я возьму одну? — спросил мальчишка, положив руку на карман, куда Громов плитки определил.

— Во чудак! — удивился Громов нарочно громко. — Чего меня спрашиваешь — твои жа!.. Хошь бери, хошь…

— Возьму, — решил мальчишка.

Достал плитку и зашелестел бумажкой.

— Хорошо-о, он как хорошо! — снова сказал Громов радостно; и ему было хорошо не только от белого снега, от теплых огней сквозь него — хорошо еще и от чего-то другого…

— Баба сейчас будет лепиться! — сказал Виталька и аж прижмурился.

— А чего? — отозвался Громов. — Давай, а?.. Я сейчас тебе такую бабу заделаю! Скину пальто…

— Прямо тут? — расплылся Виталька.

— Да не, ну… отойдем.

— Нельзя, — сказал Виталька, вздохнув. — Я Марье Эдуардовне в десять обещал. Как раз время. Марья Эдуардовна…

— Эт кто? — перебил Громов.

— Воспитательница…

— О! О-о!.. Ну и что? — начал было Громов и осекся: у Витальки построжали глаза.

Вот оно какое дело…

Сам-то Громов, если уходил из детского дома, то на год уходил, если возвращался — только с милицией. Воспитательницам одно обещал: «Па-азжи, падла!»

— Ну раз надо, дак что ж, — сказал теперь Громов, улыбаясь Витальке будто бы понимающе. — Раз обещал…

Он пошел провожать Витальку; и тот говорил теперь без умолку, говорил обо всем сразу: что-то о друзьях и о старике директоре, покупавшем для детского дома все, что только можно, — и аппаратуру — тоже он, — и о Шпицбергене, где живет тот шахтер-земляк, и о том, что впервые стал работать на международном канале…

— Английский вот только получше изучу…

«И изучит», — вслед его словам думал Громов.

— На Диксон хоть сейчас на работу приглашают. Как только восемь закончу…

— Я тебе дам — восемь! — грозно сказал Громов.

— Ну десять!

Громов успокоился:

— Другой разговор…

А чего?.. И закончит десять. И на Диксон поедет. Да хоть куда!

Виталька остановился и кивнул на старый пятиэтажный дом, стоявший в глубине двора на противоположной стороне улицы.

— Вот, все…

Виновато как-то пожал плечами: ничего, мол, не поделаешь. И глазенками погрустнел.

— Ты знаешь чего?.. Ты как-нибудь ко мне, — сказал Громов, словно подбадривая.

Мальчишка вздохнул:

— А я еще и не был на стройке…

— У, найдешь… Я тебе растолкую. Нет, вот, — поправился Громов. — Я за тобой приеду…

«А то раздавят, — подумал, — мальчишку в автобусе».

— Я и сам найду…

— Не, я приеду… Приеду, понял?

— Я с удовольствием…

— У меня пацанка есть, — неожиданно для себя сказал Громов. — Правда, меньше тебя. — И как бы удаляясь от этой мысли, что только высказал, как от чего-то решенного, чего теперь не изменить, да и изменять не надо, рассудил почти равнодушно: — Тебе с ней, правда, пока неинтересно…

— Ну, я побежал, — сказал Виталька.

— Давай…

Виталька похлопал себе по карману:

— Спасибо!..

— Во заладил! — укорил Громов. — Ты чего?.. Добра-то!

— Побежал…

Громов за руку попридержал мальчишку:

— Слышь, Вить? А тебя там, правда, — никто?

— Правда-правда…

— А то, может, скажи там: нашелся, мол… Ну, дядька, мол… старший братан или кто… Кто хочешь! А я потом — галстук… все такое. И приду.

Говорил все это вроде грубовато и вроде бы равнодушно говорил, как о деле обычном, а голос под конец сел, и ново как-то стало у Громова на душе: и ласково, и тревожно, даже чего-то боязно…

— Да нет-нет, правда, не обижают, — сказал Виталька.