Гарий Немченко - Отец

Громов, тоже молча стоявший до сих пор, посторонился и повел рукою на дверь.

— На улице, видишь, чисто, бригадир…

— Проходи так, не разувайся.

Он остановился посреди комнаты, один за одним начал вынимать из карманов и выкладывать на стол спелые гранаты, такие крупные, что неясно было, как они там умещались.

— Стоп! — сказал Громов. — Уже не надо.

— Прошло у мальчика?

— Забирай обратно, прошло.

— Пусть так съест. Не помешает. Иначе обидишь, бригадир.

Гранатов было штук шесть или семь, горкой лежали на столе.

— Может ты… где взял?

— А здешние, — Казачкин усмехнулся. — Жаром комсомольских сердец отогрели, как понимаешь, сибирскую землю… Ну, правда, и без нас, и без «химиков» тоже не обошлось.

— Финка тебе на что?

— А карандаши чинить.

— Х-художник!

— Зачем? Письма сочиняю. О помиловании.

— А за что тебя?

— Давай политбеседу — потом? Все как на духу. И про финку тоже.

— А с собой она?

Казачкин плечо приподнял:

— Да ну.

— А то подарил бы.

— Надо тебе?

— Значит, надо.

Казачкин опять стал поигрывать глазами:

— И станешь днем точить ее, а на работу ходить будешь только ночью?

— Мое дело.

— Скажу тебе, чтоб не маялся: вот этого как раз не было. И что гранаты принес, тут финка ни при чем. Просто я однажды видал тебя на улице с мальчиком. Ты на меня внимания не обратил, а я смотрел до-олго…

— Есть? Пацаны?

— Давай потом. Принесу, если тебе так надо, финку, сядем мы с тобой…

— Пе́туха давай, — сказал Громов.

Коротко, концами пальцев, ладонью о ладонь шлепнули.

— Отдыхай, бригадир. Я пойду.

— За гранаты спасибо.

Когда ушел он, сел Громов на диван, опустился, чтобы удобней было, пониже, оперся плечами, исподлобья стал глядеть на гранаты.

Хорошие были гранаты. Совсем такие, какие ему недавно приснились.

А может, к тому и был сон, что Казачкин должен гранаты Артюшке принести?

«Отдыхай, бригадир». А он и в самом деле, устал. Только теперь, когда ослабла какая-то пружинка внутри, понял, что устал… Сейчас он спать ляжет, отсыпаться. Никто нынче больше не придет. Старик тоже сказал ему: отдыхай. Добрый старик. Думал про него, чокнутый, а он, когда про все это леченье рассказывал, жену свою покойную, выходит, вспоминал, Клавдию Ивановну. Любил ее старик. Почему любил?.. Любит! Потому и бабке от ворот поворот. Ну, не шпионка, ладно. Тоже в порядке бабка. На почту телеграмму отнесла. Ей по дороге. А Леокадия, конечно, человек. Жалко бедную. Вот судьба: не оставляет даже маленькой радости. Артюшка помешал. Или так это не проходит и все еще впереди?.. Нет, надо семью беречь. Мать надо Артюхину беречь… как он там?

Поднялся расслабленно с дивана и, слегка пошатываясь, пошел в комнату к Артюшке, стал над ним, спящим…

На улице снег идет, метель, сквозь нее по заводу да по стройке поезда бегут, покрикивают, и люди во вторую работают, кто гвоздики в опалубку бьет, кто сталь варит, а он спит себе, спаситель папкин, сыночек милый, пачкунишка, чтоб по-другому как не назвать.

А что такое с душой? Что ее кольнуло? Куда опять подалась, в какие дали?

Он к темному окошку в спальне подошел, остановился, глядя на безмолвно пляшущий белый снег.

А может, это тогда и звало его и раз, и другой — беспокойство за сына, которое передалось ему от отца, так же остро пережившего когда-то какую-нибудь болезнь маленького Громова, а за отца дед переживал, а за деда тревожился громовский прадед, и так и тянется она из давних-давних времен, и набирает силу, эта щемящая, эта сжигающая огнем тревога за родное свое, за кровное?..

Сел снова на диван, снова глядеть стал на гранаты.

Солнечным жаром горят алые бока — как до сих пор не лопнули?

Артюшкины, подумал, гранаты.

А в письме, подумал, вот что было: тосковала Рита, что дочка ее родная, Зина, с нею не рядом. Она, конечно, писала из деревни сестра ее письмо, просила прислать девчонку, чтобы та вроде помогла ей, да только на самом-то деле все, пожалуй, иначе — это Рита ее просила хотя бы на время забрать дочку. Пока Громов не перестанет, поглядывая на нее, мрачнеть да хмуриться. В то время он не понимал, что сживает Зинку из дома. По мелкоте души?.. Или в торопливости жизни не ощутил еще тогда ни хранящей все теплоты ее, ни сокровенной чуткости не только живого к живому, но и ко всему, что только есть вокруг? С каких же давних времен жил до сих пор, как беспризорник, и то, что с Виталькой задружил, не помогло ему — только теперь, когда родился Артюшка, когда на руках у него переболел, будто восстановилась, наконец, эта кровная связь Громова со всем остальным на белом свете.

Видно, есть у Казачкина дети — девочка либо мальчик. А мать есть?..

Надо бы лечь в кровать, да ему охота глядеть все и глядеть на эти тугие, с рубиновыми зернами внутри спелые гранаты… Или взять один-два да положить с собой рядом. Почему с собою — с Артюшкой! А один можно и с собой…

И ему пригрезилась в полудреме детская его довоенная постель с конфетою или с грецким орехом под мягкой маленькою подушкой.

Привалившись плечами к спинке дивана и уронив голову на грудь, спал он, давно не евший, было не до того, всеми этими отварами, всеми лекарствами, которые сперва пробовал сам, напрочь закрепивший себе желудок, и снилась ему теплая рука, которая с простынки у него под бочком сметала хлебные крошки…

Пор — проект организации работ.

УКС — управление капитального строительства.

ППП — палец, потолок, пол.

Тэбэ — техника безопасности.

Стальколяска — трест Сибстальконструкция. (Но, вообще-то, у них не очень-то и разживешься, сами с усами, как говорится.)