Гарий Немченко - Отец

— В какой палате лежит?

— Она не лежит. Работает.

— Фамилия ваша?

— Громов.

Доктор был совсем-совсем молоденький, ему, видно, очень хотелось не только лечить людей, но и вообще помогать им, чем только можно. Наклонил теперь голову к плечу, поднял белесые бровки:

— Что же мне, милый человек, с вами делать, у нас такой нет.

Но Громов уже понял свою промашку:

— Это моя такая фамилия. А у ее другая — Катасонова!

— Леокадия Петровна? — обрадовался доктор. — Старшая сестра?

— Сестренка, ну!.. А вот кем работает…

— Видите, какое совпадение, — разулыбался доктор, чем-то очень довольный. — Ваша старшая сестра — она и тут старшая сестра. Старшая над всеми остальными сестрами в отделении.

И Громов не совладал с собой:

— Леокадия?!

В кабинет к ней входил он потом с тоскливым ощущением неясной своей вины, входил, ненавидя себя в эту минуту, бочком, и лишь когда увидал, как стала перед ним нескладная Леокадия, опустив длинные руки, как приоткрыла в смущенной улыбке маленький рот, лишь тогда он слегка оправился, и на секунду мелькнуло, будто Леокадия может сделать шпагат и так — в явно коротковатом для нее белом халате, причем сейчас Громов почему-то против этого не был.

Леокадия тоже не удержалась:

— Вот уж не ожидала!

— Да тут и не хотел ба, — как можно бодрее начал Громов и осекся, и, чтобы совсем не зарапортоваться, примолк — только махнул рукой.

Они уже сели оба, и Леокадия и с недоверием, но и как бы с надеждой спросила:

— Приболел?

Громова потянуло вдруг выговориться:

— Я то?.. Не-е!.. Я как отлежал раз, еще пацаном, когда в колонии. Сразу после войны. Ну, и это… напугался, наверно, организм. Вроде того, что хватит. И с тех пор ничем. Не простывал даже. Я если перекинусь, так сразу, не-е! — И тут у него вдруг сломался голос. — Артюха… Артем! Ну, сын.

Леокадия нахмурилась, поджала губы, глаза у нее стали такие жалостливые, такие понимающие, что Громову вдруг ясно сделалось, разобьется, а выручит, и это его зажгло, прошла всякая неловкость, стал горячо рассказывать, а она то сочувственно поддакивала, а то переспрашивала заботливо. Громов до этого и представить себе не мог, что можно с кем-то чужим о сыне о своем поговорить так душевно.

Потом Леокадия вдруг стремительно поднялась, под накрахмаленную высокую шапочку решительно стала заталкивать жиденькие кудряшки.

— В общем, Коля, так: жди здесь. Долго не будет, не волнуйся. Надо и все объяснить, и хорошенько посоветоваться — жди.

Сунула узкие ладони в карманы халата, одинаково зацепилась за края большими пальцами и, чуть согнувшись, шагнула к двери, потом застыла на миг, обернулась:

— А моему восемь скоро.

Громову тоже захотелось ответить участием, чуткость проявить к Леокадии. Все продолжая сидеть, спросил свойски:

— Отец-то?.. Не объявлялся?

И тут Леокадия нагнула голову совсем низко и выдернула из кармана руку, еще издали протягивая ее толкнуть дверь.

Громов посмотрел на дрогнувшие над матовым стеклом белые занавески и шевельнул руками: может, мол, зря спросил?

Теперь он огляделся, не торопясь: по стенкам стеллажи с коробками лекарств и со стопками белья, обитая железом и белой эмалью крашеная дверь под висячим замком в другую комнату — богатое у бабенки хозяйство! И снова посмотрел внимательно на белые занавесочки под матовым стеклом: ох, зря!..

Леокадии, конечно, крупно не повезло, тут уж куда ни кинь. И виновата, если разбираться стать, не сама она, не бывший ее муж, не кто-либо пятый или десятый… Стройка виновата, это факт. Тут же, на Авдеевской площадке, как вышло: парней сперва было один, два и обчелся, а девчат понавезли — мать честная! Одни тебе после десятого всем классом, другие всей группой после училища. И ткачихи тебе какие-нибудь молоденькие, и бывшие парикмахерши, а Громов, например, с кондитершей было задружил, да кто только тогда себе мозоли ломом не набивал — романтика считалось, а как же!.. На танцах глянешь на них — одна другой краше. Вот и ходили гоголем перед ними рукастые авдеевские пареньки, и выбирали придирчиво — только и того, что при всех не щупали. Его бы раньше в деревне Гриша Косенький или еще как, а тут — первый парень. Эти, что лучших невест тогда порасхватали, до сих пор кум королю живут, потому что хорошенько знают цену и самим себе и женам своим, красавицам. А потом наоборот вышло. Поправляя дело, в единый раз привезли на стройку эшелон с демобилизованными, с гвардейцами, можно сказать, какие были хлопцы — да что там!.. И гвардейцы эти с пылу да с жару всех тебе, какие только остались, дурнушек, всех до единой убогеньких разобрали. В молодежном кафе, бывало, чуть ли не каждый день по три, по четыре свадьбы играли, да так шумно, что у девчат, у бедных бывших невест, до сих пор голова болит — какой уже год длится похмелье!..

У Леокадии муж тоже красавец был, чуть ли не мастер спорта, то ли борец, то ли лыжник. А потом поехал однажды в область на соревнования и — с концами. Другие своих через милицию поотыскали, алименты на мальчишат получают, а Леокадии не повезло: убежал ее законный куда-то и совсем на край света…

Он вдруг разом поскучнел, Громов: выходило, что делать шпагат в тепляке на полу или на стол забираться Леокадии было вроде бы вовсе не с чего…

Вошла она так же стремительно, только была веселая, улыбалась. Потерла руки, будто бы на холоде, и даже плечами передернула, сказала, довольная:

— Ну, так! — приподняла палец и пошла к своим стеллажам. Приоткрыла одну из больших коробок, и под рукою у нее тоненько звякнули стекляшки. — Вот тебе два флакона. Вообще-то, должно и одного хватить. Разведешь капельку в стакане кипяченой воды, чтобы тепленькая слегка. А дашь самую чуточку. Это мономицин, Коля. Антибиотик. Если переборщить, маленький потом оглохнуть может. На всю жизнь. Капельку-капельку, понимаешь?.. Обещай, что каплю. А потом позвонишь…

— Что жа я ему? — протягивал руку Громов. — Враг, что ли?

Она все не отдавала:

— Хочу, чтобы ты понял: этим нельзя шутить. Пообещай.

— Оказал жа!

Она положила в раскрытую его ладонь два крошечных флакончика с металлическими головками.

— Иди, Коля. Разведешь сразу и дашь.

Невольно втягивая голову в плечи, он забубнил:

— Ну, это… Леокадия! Ну, уважила, прямо не знаю… Леокадия? Ты чего это, а? Чего?

Она опять стояла перед ним, угнув голову, а потом подняла рывком, слезы не стала вытирать, так, в слезах, и заговорила — видно, тоже не могла не выговориться, бедная.

— Не обижайся, Коля, что в бригаде так… Я знаю, что ты думал тогда. Да и сейчас небось думаешь. Лентяйка, мол. Нахлебница… ой, Коля!

— Ты токо не надо, Леокадия… Платок есть?

— Есть платочек.

— А то мой, может?