Гарий Немченко - Отец

Обхватив мальчонку обеими руками, приподнявши плечи над ним и сгорбившись, Громов стоял посреди комнаты, неумело поводя всем корпусом с бока на бок, и вдруг перестал Артюшку покачивать и замер — толчком крови, тугим шумком, тронувшим ему уши, остановила догадка: собственный сон был про то, что не видать его сыну счастья.

Тяжело колыхнулась в Громове и старой болью засаднила затаенная издавна обида на жизнь и яростно-молчаливый укор ей: ты обогрей человека, добра для него и света не пожалей, вот что, а хитрое ль дело — маленького да беззащитного обидеть его?..

И опять показалась ему непреодолимой сынишкина несуразная хворь: уж если наметила что судьба, не мытьем своего добьется, так катаньем. И опять закипело в нем: все сделает, лишь бы Артюшку спасти, все, лишь бы только дальше хорошо у него сложилось… а сложится?

С тревожным непокорством впервые вглядывался он в ожидавшую крохотного его сына неизведанную даль: что там, впереди, что там?.. Вот оно, это первое испытание, закончилось, снова Артюшка весел и здоровехонек, смеется себе, закатывается, а новая беда уже ждет: вон как носятся по улицам машины, вон что творится на переезде в самом центре — какой только дурак это придумал, железную дорогу проложить посреди поселка?! Если обойдется и тут, если Артем, выросший уже, вместе с подлодкой где-либо не утонет, не сядет в самолет, которому суждено будет разбиться, отведи от него, если ты есть, господь, хулиганский ножик!.. Уцелеет и тут, женится, соберется, глядишь, детишек завести, и — война… В бригаде недавно газетку приносили, написано было, сколько по всей земле газов и всякой другой отравы, сколько патронов, сколько снарядов тяжелых, сколько ракет и сколько бомб на каждого человека заготовлено. И на Артюшку — тоже. Выходит, что так или иначе, а нет ему, маленькому, спасенья?.. Кто там есть?! Слышишь?! Сделай так, Христа ради, чтобы это сам Громов от болезни помер. Чтобы это его сшибла электричка. Его бы хулиганье растерзало. А с тем, что на одну живую душу припасено, так: помножьте вы это на два. Поставьте потом Громова перед всем миром, лишь бы маленького Артюшку подальше в сторонку мать отвела… А потом давай на меня этот газ. Порошком по норме посыпь. Выпусти всех, какие причитаются, заразных бактерий. Расстреляй до единого патроны. То, что от меня останется, ветром развей. Не забудь про тяжелые снаряды. И уж коли положено, отдай, не греши — кинь напоследок бомбу… Только не тронь мальчонку! Пусть живет.

И тоже впервые задумался Громов с болью: какая она будет, Артюшкина эта жизнь?.. Что, или мало на земле плотников-опалубщиков, еще одним больше сделается?.. Отслужит свое в стройбате, станет ездить на работу в «коробочке», ходить по грязище в кирзачах да еще, чего доброго, пить да матюкаться… Или мальчишке на роду другое написано? Может, ученый вырастет. Не то что талант. Гений. Отгадает, зачем человек живет на белом свете и как ему спасти весь свой грешный род и всю теплую, зеленую землю. Или это, чтобы отгадать, случится еще не скоро, и пока человек родится только затем, чтобы дать в свою очередь жизнь другому, а через этого другого и третьему, и десятому, и так идут поиски отгадчика и спасителя жизни, а что сам ты не отгадчик и не спаситель, тут уж, милый, не обижайся, твое дело всего-навсего — поддержать жизнь, как бы передать что из рук в руки, а до цели дойдет другой — знать бы только хоть краешком, в чем она, эта цель!

Это все бывший детдомовец Виталька — повезло ли Громову или не повезло, что несколько лет назад с ним познакомился? Пожалуй, с тех пор стал он впервые задумываться над всякими такими вещами, далекими от простоты жизни, и бередил ему душу этот чудной мальчишка — Громов сперва, пока к нему не привык, думал даже, признаться, что у Витальки не то чтобы не все дома, но так, мозги слегка набекрень…

Остальных после восьмилетки распихали по пэтэу, а Витальку детдомовские воспитатели тащили вскладчину до десятого, Громов тоже где одевал его потихоньку, а где подкармливал, и нынче в университете при академгородке Виталька радиоастрономией занимается, а на каникулы приедет, с тайнами своими мироздания к тебе пристанет, не отвяжешься, да, а разве, в самом деле, не тайна: как из этих бешеных взрывов в черной и холодной пустоте без конца и без края образовалось, что есть душа и болит?..

Артюшка перестал, наконец, длинно всхлипывать да вздыхать во сне и снова засопел сладко, но Громов все стоял, прижимая его к себе, у тронутого морозцем окна, все смотрел в черную ночь, лишь кое-где пробитую иглящимися огоньками, такими слабыми, что при виде их было отчего-то бесконечно жалко и самого себя, и всего, что только есть вокруг на белом свете.

И снова души его еле слышно коснулся странный далекий зов — почти неразличимый отголосок той жизни, какою однажды будто бы уже жил на земле он, Громов…

Старик Богданов, видать, уже выдохся: то все рассказывал, как прогнать ангину, если самого себя дернуть за ухо, да как на молодик бородавку свести, а тут вдруг на тебе:

— В бригаде, Иваныч, разговор был: подойдено вплотную к тому, чтобы хворого кого, значит, заморозить, а когда врачи хоть че-нибудь соображать станут, тогда его отогреть, бедолагу, да на ноги поставить…

Громов на старика глаза вытаращил:

— При чем тут?.. Артема, что ли, морозить? Ну, ты даешь!

Но старик вдруг твердо сказал:

— Это не я даю. Это, Иваныч, ты.

И такой у него при этом был решительный вид, что Громов невольно выпрямился над тазиком с постирушкою, вытер о фартук руки, не скрывая любопытства, попросил:

— А ну-ка, ну-ка?..

— Врачей-то балбесами не я считаю, Иваныч, однако, ты.

Громов медленно приподнял тяжелый подбородок:

— Во-он куда!

— Туда, Иваныч, — не потерял решительности старик, — туда.

— Да ты хоть сам-то с дизентерией лежал когда?! — переходя на крик, спрашивал Громов. — Нет, ты скажи, ты лежал?!

— Ну, не лежал.

— Во!.. А я от них живой еле вырвался. А кто из наших лежал, из колонии…

— Дак сам посуди, Иваныч! — перебил старик. — То в войну или после войны сразу… Тогда снаряды давай — какие лекарства? А то счас. Что ж, по-твоему, зря люди стараются, зря в халатах беленьких по работе ходют, не в черной телогрейке, как мы?

— Нет, Степаныч! — покачал головою Громов, уходя глазами в себя. — Не-ет!..

— Положить боишься сынка, сходи, по крайности, один сперва, — настаивал Богданов. — Поговори. Посоветуйся.

— Да было ба с кем!

— А то нету?

— Ну, кто? — спросил Громов. — Кто?

— Да та же Леокадия.

И Громов заорал так, что Артюшка на диванчике вздрогнул.

— Леокадия?!

Леокадия была когда-то в бригаде первая бездельница, лодырька, каких до этого свет не видал — с барабанным боем вытурил ее три года назад. А до этого она кровушки из Громова попила, повила из него веревок! Две недели на больничном, потом неделю без содержания, а остаток месяца или вокруг котлована ходит, цветочки рвет или с книжкой на коленках в тепляке сидит, романы почитывает.