Гарий Немченко - Отец

— А что его не слышно, сынишку твоего?

— Да уложил уже.

И в том, что в комнату, где спал Артюшка, вошли они на цыпочках и около кроватки сперва постояли молча, была объединяющая их двоих невольная тайна.

Вглядываясь в безмятежное личико Артюшки, Громов потом забылся: ишь ты, как сладко спит, — конечно, за все эти дни намучился, а теперь вон попку откинул, ротик раскрыл и пальчики растопыренные над головенкой повисли.

— Похудел, бедненький? — спросила Леокадия.

Он тоже шепотом ответил:

— Схудал, да.

— Ну, ничего, это быстро. Лишь бы все хорошо.

— Это тебе спасибо.

— Ну, что ты, Коля, за что.

Вышли тоже на цыпочках, Громов прикрыл дверь, и тогда они заговорили погромче.

— Присядь на минутку, — попросил он.

Она опустилась на краешек стула, но, как бы желая оправдать и этот неожиданный для Громова приход, и то, что теперь присела, сказала деловито:

— Ну так. Все хорошо, значит. Так Александр Иванычу и скажу. А то он мне целый день: отец мальчика обещал позвонить вам, Леокадия Петровна, что, не звонил еще? Нет, говорю, пока не звонил.

— Не успел просто.

— Придется вам, Леокадия Петровна, сходить, говорит. Наша обязанность.

Громову показалось, что в квартире у него очень холодно, скрестив руки, провел ладонями по плечам.

— А как нашла?..

— Макар Степанович мне сказал. Богданов.

— А его, как?

— Что «его»?

Громову отчего-то становилось все холоднее.

— Ну, нашла? Старика.

— А я знала. Мы с Макар Степановичем дружим.

Он слегка насторожился.

— И давно?

— Как в бригаде еще, — голос у Леокадии был отчего-то виноватый. — Я тогда травки только начала собирать, а он давно уже… Для Клавдии Ивановны своей. Ну, разговорились. А потом я как-то пришла к ним. Мы с Клавдией Ивановной больше — она добрая была… Все меня народной медицине учила.

— Да он мне тут уши прожужжал. Старик.

— У него только и разговоров — о Клавдии Ивановне… ты замерз, Коля?

Пытаясь освободиться от сковавшего его холодка, он с нарочитой силою передернул плечами:

— М-маленько есть.

— Топят, наверно, плохо, я тоже что-то…

Он обрадовался:

— Так ты, может, чаю?

— Нет-нет, спасибо.

— Ну, может, варенье будешь?

Она тихонько рассмеялась:

— Ты, Коля, придумаешь.

А он привстал:

— А чего?.. Положу в блюдечко. Какого тебе?

— Нет-нет, Коля, — она тоже встала. — Я пойду.

А сама опустила руки, слегка приоткрыла рот, и глаза сделались ждущие чего-то, как тогда, когда топила буржуйку в тепляке, а Громов приходил посидеть над бумажками.

Сердце у Громова уже давно оборвалось, поплавком подскочило вверх, закрыло горло — оттого ему, наверное, и было зябко. Прерывающимся голосом спросил:

— А то… останься?

Леокадия пошевелила губами и словно проглотила что-то — даже голову слегка вперед подала.

— Ты скажешь… Как это?

— А куда спешить?

— Нет-нет, Коля. Я пойду.

Конечно, Громова давно уже мучила мысль, что надо как-то отблагодарить Леокадию и что он, может быть, ну просто обязан поэтому приласкать ее, но как и с чего начать, на этот раз он не знал, а подходящего момента все не было, и лишь когда он уже помог ей надеть пальто, а она еще не успела после этого повернуться, Громов одною рукой прижал ее к себе, а другую положил под полою на грудь. Леокадия схватила эту его руку своей и в испуге замерла, но испуг этот был больше как бы оттого, что Громов узнал теперь, какая у нее крошечная, как у малой девчонки, какая плоская эта грудь, и они постояли так молча, а потом Леокадия, ослабев телом и только широкую его ладонь цепко прижимая к себе, сказала без всякой надежды в голосе:

— Конечно, Коля, ты сильный, и я с тобою не справлюсь.

— Прям… сильный, — забормотал Громов, лишь бы что-нибудь только сказать. — Совсем прямо…

Но Леокадия подтвердила безоговорочно:

— Да, Коля, у тебя такие руки!

И он понял, что отступать некуда.

Не отпуская Леокадию, он шагнул назад, к двери в комнату, и так они шли неловко, то пятясь, а то бочком, потом Громов повернул Леокадию лицом к себе, притиснул, неловко поцеловал возле уха, усадил, не выпуская из рук, на диван, придвинулся, попробовал наклонить, и она надломилась, как стебелек, еще бы, руки такие сильные, а он сделал тут же еще одно движение, и Леокадия сказала совсем слабым голосом:

— Нет, только не это!

— А что жа тогда? — нетерпеливо уже бормотал Громов. — А что жа?..

Потом она сказала уже совсем тихо:

— Только чтобы я не была у тебя, Коля, первая попавшая…

Громов это всегда прямо-таки ненавидел, что надо обязательно заправлять им, доказывать, будто уже давно заприметил, но не верил, что и она, не было случая, и что надо при этом время тратить еще на то, чтобы уговаривать, успокаивать, утешать вроде, как будто он ее съест!.. Или он, и правда, не знает женской души? Да и случай тут, конечно, совсем особый.

— Ну, что ты, — он ей в волосы около уха забормотал. — Я еще тогда, когда в тепляке… Ну, это вот… когда ты в черном трико.

Как она встрепенулась, как теперь прижалась доверчиво!

— Правда, Коля!.. Помнишь, в чем я была?!

А может, и в самом деле она ему тогда нравилась, просто, дурак, не понимал? А ведь, и право, нравилась!

И тут заплакал Артюшка и позвал отца.

— Слыхала?! — приподняв голову, не сдержал Громов радости. — Я уже второй месяц, а он все мать, когда сонный, это первый раз — папка!

Она сказала строго:

— Иди, Коля.

Он открыл дверь, быстренько прошел в спальню, наклонился над сыном.

Артюшка лежал на боку, только головка под раскрытым кулачком почти прямо, и в глазенках плыло, как у куренка закатывались. Увидев Громова, еле слышно сказал:

— Бай-бай…

— Папка? — спросил Громов. — Я, что ль?

— Тюша бай-бай.

— Конечно, спи, что ты, Артюха, спи!

Когда он вернулся, Леокадии в комнате не было, стояла, уже застегнутая наглухо и в платке, в коридоре у двери, руки в перчатках, в одной сумочка, другою дверь держит.

— Подожди, Леокадия!

Она уронила голову и заплакала.

— Ты прости меня… как во сне! — сказала сквозь слезы. — А теперь и перед тобой будет стыдно, и перед Ритой — так твою жену?.. Но если бы ты только знал все, Коля, ты бы простил!

И быстренько открыла дверь, шагнула, не утирая слез, за порог, замком прищелкнула.

Он постоял секунду-другую, потом рванул за ручку. Нагибаясь над перилами, крикнул вниз:

— Подожди!

Сапожки глухо постукивали, не останавливаясь.

А снизу поднимался Казачкин.

И модная нейлоновая куртка его, и кепка были залеплены снегом, и он сперва снял кепку, полосой швырнул с нее снег Громову под ноги, потом надел снова, распустил «молнию» на куртке и несколько раз тряхнул ее, приподнимая за концы воротника.

— Можно к тебе, бригадир?