Гарий Немченко - Отец

Имелась у Леокадии привычка ходить на работу в черном спортивном трико, и это неизвестно почему больше всего раздражало Громова. Сама с версту и худющая, как доска, фигуры никакой, а туда же: и рейтузы на ней, как на циркачке, в обтяжечку, и фуфайка. Проку от Леокадии никакого не было, только и того, посылали печку подшуровать, и каждый раз, когда заходил потом Громов в тепляк и видел ее без телогрейки, ему казалось, будто она перед ним вот-вот или шпагат на полу сделает или, чего доброго, на стол заберется и на мостик там перекинется…

Словно желая всякий раз предотвратить безобразие, Громов начинал строжиться, покрикивал, и неокладная Леокадия, опустив длиннющие свои руки, останавливалась посреди тепляка, приоткрывала рот с мелкими реденькими зубками, отчего продолговатое и узкое лицо ее еще больше вытягивалось, что-то сказать силилась, но так ничего и не говорила, только улыбалась непонятно и чересчур внимательно глядела на него сверху вниз ждущими чего-то, слегка прищуренными глазами.

— Ну, ты, Степаныч, сказанул!

— А что, однако, дурного?

Громов не отвечал, представляя себе, как разговаривает он с этой нескладной Леокадией, как она смотрит на него опять и молчит. Или теперь-то молчать не станет? Что, скажет, Коля, из бригады выгнал, а теперь на поклон?

В коридоре негромко продребезжал звонок, и старик Богданов шагнул было к двери, но Громов попридержал его, прошелся сперва глазами по комнате: вдруг опять бабка эта, Шевченчиха? Повадилась! Вчера тут на кухне сидела, вроде только и того, чай пила со стариком Богдановым, а сама по сторонам — зырк, зырк.

Но Богданов сказал от двери:

— Тут тебя, Иваныч.

Молоденькая девчушка с красными от мороза щеками молча приложила к стене листок и протянула Громову крошечный карандашик, расписаться, потом телеграмму отдала. Громов, разрывая узенькую полоску бумаги на бланке, заторопился, руки у него дрогнули. Прочитал коротенькую строчку и отер на лбу мгновенно выступившую испарину — телеграмма была от Риты: «Очень волнуюсь срочно сообщи как Артюша».

— Что такое, Иваныч?

Голос у старика был испуганный, и Громов протянул ему телеграмму. Поднеся бланк к самым глазам, тот долго щурился, и лицо у него сделалось грустное:

— Материнское сердце, Иваныч, а? За сколько верст чует. Его не обманешь.

А Громов даже слегка зубами скрипнул:

— Ну, старая карга!

— Кого это? — вскинулся старик.

— А с кем ты вчера чаи тут распивал? — и Громов приставил к сухонькой груди старика указательный палец. — Скажи, с кем?

— С Марьей Афанасьевной.

— Во-о!

— А она при чем?

— Да при том, что это она Ритке насексотила. Нет, скажешь?

— Марья Афанасьевна никогда бы не стала…

— Шпионить, что ль?.. Хэх! А чего ж она, скажи тогда, приходит?

Старик выпрямился, сказал торжественно:

— Жизни хочет соединить.

Громов как будто съел кислого:

— Чего мне пудришь?.. Какие жизни?

— Какие есть у нас. У ее и у меня.

— Чи-о? — еще сильнее скривился Громов. — С ума, что ль, бабка спятила?.. Сто лет в понедельник, а туда жа!

Старик выпрямился и даже приподнял подбородок:

— Открылся вчера Марье Афанасьевне: однолюб я. И память о супруге моей покойной не позволяет… Но заступиться за Марью Афанасьевну заступлюсь: женщина она порядочная. Может, и просила ее о чем твоя Маргарита. Это их женское дело. Но только я точно знаю, что сексотить она не станет. Другое дело, что вместе со мной весь поселок избегала, травки лечебные искала…

— А чего ж тогда делает вид, что не знает ничего?

— Слова она боится. Грубого.

— Скажи-ка! — приподнял руки Громов. — Нежности при нашей бедности.

— А ты, Николай Иванович, не понимаешь — давно тебе хотел, не обижайся. Без внимания ты к женской душе, вот что. И к той же Леокадии. И к своей Маргарите.

Громова кольнуло, будто тайную болячку нащупали. Поникшим голосом переспросил:

— И к Маргарите?

Старик уверенно сказал:

— А ты думал?!

Собираясь потом в больницу, Громов положил в карман пальто телеграмму. Не потому, что хотел ее Леокадии показать, нет, просто сам с собою хитрил. Хоть и понимал в душе, что дело вовсе не в телеграмме, все же она будто оправдывала Громова: мол, не было бы ее, вовек не пошел бы.

До пустыря перед больницей, засаженного недавно рядками тополей, дошел он быстро, а тут, когда увидал приземистый белый корпус, и шаг невольно замедлил, и походка у него поменялась, словно ступил на враждебную какую территорию, где ухо надо востро держать.

В вестибюле чистенько было, все покрашено, но он, потягивая ноздрями до того, что раздувались крылья широкого носа, все равно уловил этот одинаковый везде и всюду ненавистный ему кисловатый запах больницы, а когда старуха гардеробщица посоветовала ему в приемный покой обратиться, то уже одно это название острым ознобцем, будто бы шевельнувшим под шапкою волосы, ожгло Громову затылок, повеяло на него не то чтобы нездоровьем, а будто бы замогильной тишиною и холодом.

Тут полная пожилая медичка в очках никак не хотела ни пропустить его наверх, ни сказать Леокадии, чтобы та вниз спустилась, и Громов уже отчаялся, когда другая, помоложе и поприветливей, взялась за телефон, покрутила диск, и раз и другой с кем-то поразговаривала, а потом протянула трубку Громову.

— Катасонову мне! — севшим голосом сказал Громов. — Леокадию.

— Катасонова слушает.

— Это Громов говорит!

Трубка бездушно спросила:

— Какой Громов?

Чувствуя, что заигрывает голосом, и страдая от этого, он, запнувшись, переспросил:

— Ну, как это «какой»?

И Леокадия почти вскрикнула:

— Николай?!

— Да, да! Николай Громов, бригадир. Колька!

Хоть провались сквозь землю.

Трубка немного успокоилась:

— Что, Коля, случилось?

— Да дело есть… ну, надо.

— Я сейчас спуститься не могу, должна на месте, — заторопилась Леокадия. — Тогда так. Там кто сегодня? Любовь Степанна? Она строгая. Скажи, что брат… или дашь ей потом трубку, я сама скажу. А ты поднимись потом на третий, в терапию. Спросишь, где старшая сестра… дай трубку Любовь Степанне.

После разговора с Леокадией полная подобрела к Громову, сама встала, чтобы найти для него халат. Был он маленький, Громов, пытаясь натянуть его, стал мучиться.

— Что ж сразу-то не сказали? — дружелюбно корила полная. — А я гляжу, похож вроде…

На третьем этаже, где больницей уже, и точно, крепко попахивало, он долго топтался около двери, не зная, в какую сторону пойти, пока проходивший мимо молоденький доктор с резиновой этой трубкою вокруг шеи не остановился около него, не посочувствовал:

— Вам, милый человек, кого надо?

Громов от благодарности даже руку приложил к груди:

— Сестра у меня тут. Старшая.