Гарий Немченко - Отец

— В каком, извините, смысле? — справился мальчишка очень вежливо, все протягивая ладошку.

И Громову стало ясно, что да, он и есть: он и во время сеансов иногда — «в каком смысле»?

Громов заторопился, сунул руку в перчатке и тут же этого устыдился; ему показалось, что Зубр этот посмотрел на него как-то странно, с усмешкой, что ли, и Громов сбился, и расстроила его эта промашка с перчаткой, как будто перед ним, понимаешь, не пацан, а какая — туда ее! — знаменитая артистка.

— Да я так, — пробормотал. — Я чего-то… А ты вон…

— Думали, я старше?

— Во! — обрадовался Громов. — Под вид того, что старше… Слышимость у меня!..

— А я так и думал… что вы такой.

— Какой? — вскинулся Громов.

— Высокий… большой. Ну еще…

— Здоровый, да?..

Мальчишка посмотрел на него уважительно.

— Конечно, здоровый!

— Здоровый-то здоровый, — сказал Громов и почему-то вздохнул.

— Так пойдемте к нам, Николай Иваныч? Приглашаю! — Виталий этот Сергеевич сделал ботиночки вместе, плавно вытянул руку вбок и голову на миг наклонил в заячьей шапке.

И Громову стало совсем плохо.

Ему стало тесно и неудобно в этом заграничном пальто, и галстук Громов на шее почувствовал, и что пиджак под мышками жмет, и вспомнил вдруг, что забыл положить в карман чистый платок, скомканный там лежит, несвежий — он прямо-таки увидел сейчас этот платок.

— Да не, что ты!.. — сказал испуганно. — К вам сразу… Я так… посмотреть… познакомиться вроде…

Не хватало, в самом деле, чтобы пацан этот домой его притащил — батька появится какой-нибудь такой — в очках да с газеткой, мать с книжечкой, а он, как дурак, с поллитрой в кармане, — нашел, скажут, Виталька друга, где он его только нашел!..

Громов даже сгорбился, чтобы поллитру эту во внутреннем кармане — подальше с глаз.

— Здесь-то холодно, — мальчишка сказал. — Я, признаться, озяб.

— Слышь, — искал выход Громов, затравленно озираясь, — может… в кино?..

— А что за фильм?

— А черт его… а кто его, — поправился Громов, — знает… Не все равно?

Мальчишка, отступив на шаг вбок, из-за него, из-за Громова, посмотрел на рекламу, потом снова отодвинул пальцем рукав, взглянул на часы.

— Пожалуй, можно…

— Вот и пойдем. Айда! — Громов заторопился. — Тебя пустят… со мной, скажем.

— Я посмотрел, — сказал мальчишка. — Допускаются…

В дверь Громов прошел первым и опять запереживал, что не так, что мальчишку вперед не пропустил, и около касс, когда тот сунул руку в карман, заговорил с укором:

— Да ты чего?.. Чего ты?.. У меня нету, что ли?

И мальчишка стал у стены, опять постукивая ботиночками и опустив руки, а Громов засуетился в конце очереди, спрашивая крайнего, потом повернулся к мальчишке, неожиданно для себя подмигнул — мол, сейчас я, сейчас! — и перешел торопливо ко второй очереди, показалась ему поменьше, и почувствовал, что мальчишка смотрит на него, и снова, обернувшись, подмигнул.

Очередь подвигалась медленно, хотя до начала оставалось совсем немного, и он все оборачивался и, как ему самому казалось, глупо улыбался, пожимая плечами, и опять подмигивал, и сердясь на себя, и зная, что снова обернется. «А вообще-то бедненько живут, — подумал, в очередной раз оглядываясь. — Так… вежливый, хоть за пазуху, понял, сажай. А одежка не очень…»

И это его почему-то успокоило.

Мальчишку пропустили без всяких: наверное, в фильме и в самом деле ничего такого не было, ни поцелуев тебе, ни раскрытой постели, и Громов обрадовался про себя: а то как бы — рядом?

В фойе было людно, шумно, но это была чинная людность и вежливый такой шум, которые он уважал. На эстраде уже кончили играть, музыканты оставляли инструменты и, топоча, сбегали со сцены, народ повалил в центр фойе, и они друг напротив друга прижались плечами к белой, под мрамор, колонне, ожидая звонков.

Мальчишка рассматривал билеты, которые он попросил у Громова, — что там, непонятно, было для него интересного, — а Громов здесь, на свету, теперь исподволь глядел на мальчишку.

Худенький, в самом деле, в чем душа, каждая жилка на виске видна, и шея из-под домашнего шарфа такая слабенькая, а глазенками так серьезно — луп-луп! — будто только об умном и думает, это в свои-то тринадцать или сколько там ему на самом деле…

— Дак тебе аппаратуру — батька небось? — спросил Громов, понимающе улыбаясь.

У мальчишки светлые бровки кинулись вверх двумя черточками, в серых глазенках промелькнуло что-то вроде испуга.

— Н-нет, — сказал негромко и покачал головой.

— Сам? — снова как будто не поверил Громов. — Такую аппаратуру? — и опять подмигнул. — Ба-атька!..

— Н-нет, — тихонько повторил мальчишка и как будто задумался. — Я живу в детском доме…

Громов смутился, подряд была какая уже неловкость, и этой он хорошо знал цену, потому что когда-то его так же спрашивали самого, только он отвечал со злой лихостью, как будто даже гордился тогда, что сирота, смутился и вместе с тем растрогался, тепло поднялось в душе к этому пацану; ему захотелось тут же защитить его неизвестно от чего.

— Я и сам, понял, — сказал он, снова подмигивая, — тоже с детдома… Как вспомнишь!.. — И совсем по-свойски: — Домашников лупите?

— Каких «домашников»? — удивился мальчишка.

— Ну какие в школу ходют вместе… только из дому, у каких семья есть. Понанесут сала!.. Вот такие шманделки.

— Что-что? — наклонился мальчишка.

— Шман… кы-хы!.. кы-хы! — закашлялся Громов. — Ну сало, одним словом… Куски — во! В сумке принесет. И как будто нарочно раскроет…

— А я и не люблю совсем сало, — сказал мальчишка и почему-то повеселел.

— Того ты и худой, — уверенно объяснил Громов. — Я тебе точно!

— Да нет, — сказал мальчишка и даже тихонько рассмеялся, как будто Громов шутку какую сказал. — Ну при чем тут сало? Просто конституция такая.

— Чего? — удивился Громов.

— Конституция, — объяснил мальчишка. — Такой я есть — и все… Марья Эдуардовна со мной замучилась. «Хоть корми, — говорит, — хоть не корми…»

— Конституция?..

— Ну да!

Громов недоверчиво хмыкнул — нет, ты понял? Раньше таким соплестонам в детдоме — уж не в колонии — вообще было нечего делать: затравили бы…

Но, подумав так, застыдился, будто он сам затравил бы.

Только тревога за Витальку не проходила, и он спросил:

— А так… никто тебя? Ни с кем там не дерешься?

— А я и не умею совсем, — с беззащитной улыбкой сказал Виталька.

— Ну, это надо, — осудил Громов. — Вдруг кто?.. Когда лезут… Тут по мозгам… Без всяких!

Говоря еще, он потащил руку из кармана, но она опять не пошла, потому что кулак, чтобы показать Витальке, как надо по мозгам, он сжал еще там, и его опять пришлось разжать и собрать около плеча.

— От так, понял?!

Он коротко дернул локтем, как будто только пугая, кого-то задел и женский голос громко осек: