Гарий Немченко - Отец

Виталий этот Сергеевич, коли и пьющий, то не особо, потому что сам спросил у Громова: есть ли?.. Передал потом зимовщику: бывает в конце квартала, когда магазины горят с выручкой.

Забежавший как-то к Громову по делу пожилой плотник Богданов долго рассматривал аппаратуру, покачивал головой, потом сказал:

— Понял теперь, Никола, почему с тобой на работе много не поразговариваешь. Ты тут наговорисся, а потом рот на замок!

А Громов и не очень говорил пока. Больше слушал.

Всякую свободную минуту приникал он к наушникам, просиживал, не снимая их, до глубокой ночи.

Шуршало в наушниках, потрескивало, и с треском с этим влетали в маленькую его комнату далекие ветры, слышались слова, то радостные, то полные забот; и он с жадностью ловил эти отголоски чужой жизни, такой широкой и разной, иногда непонятной ему, но всегда заставляющей волноваться.

И он только мечтал, как о несбыточном о чем-то — о том случае, когда своим словом сможет он вот так, издалека, кого-то утешить, кому-то посоветовать что-то, кому-то помочь, кого-то, может быть, спасти; и это было как отдушина в однообразной его, одной и той же изо дня в день, бригадирской жизни, наполненной, как ему казалось, исключительно бестолковщиной, беготней, руганью да покрикиванием — суетой.

Автобус этот до города Громов не любил очень.

Сначала в него битком — так что не вздохнуть — набивалось на остановке, столько набивалось, что автоматическим дверям не под силу было закрыться, и тогда выскакивал из кабины водитель и — руками в спину или коленом пониже ее — заталкивал в автобус задних, а когда двери захлопывались наконец, все девяносто или сколько там человек оказывались на полчаса во власти кондукторши.

По этому маршруту ездили все мордастые, разбойного вида тетки, толстые и растрепанные, в засаленных на громадных грудях ватниках, вечно хрипатые — то ли от простуды, то ли от бесконечного с пассажирами скандала.

Тетки эти подталкивали толпу вперед по проходу, покрикивали грозно по углам, но там только зубоскалили привычно, и тогда, властно отодвигая спины и плечи, галошами своими деловито наступая тебе на штаны чуть пониже колен, они лезли из одного конца в другой, срамя на ходу нынешнюю молодежь вообще и неплательщиков в частности.

Тетки эти вытряхивали с передних мест лбов по метр девяносто и водворяли туда покряхтывающих жалобно, полузадавленных старушек, которых за последнее время почему-то бог знает сколько развелось в поселке; мирили ссорившихся, тех, кому ездить бы только в такси; отрывали от поручней у задних окон и выпроваживали едущих уже по третьему кругу пьяных, иногда отбирали ножики; и только звон стоял, когда отбирали…

А тут давят, а ты изогнулся неловко, чтобы толпу попридержать, потому что рядом с тобой тоненькая совсем, с общей тетрадкой под мышкой, в институт собралась; ноги затекли, поясницу ломит, а кругом разговор, и все равно хихикают, и гармошка черт его знает как растягивается в такой тесноте, да «Схо́дите или нет? Давайте поменяемся местами», «Где мой билет?», «Я же вам деньги передавала», «Уберите ногу, я пуговицу подберу, таких в магазине нету», «Как будто я их в карман положил, на что мне твои копейки?», «Как бы кондуктора поцеловать», «Молокосос!», «Ой, да что ж это все помяли!», «А ты с такой прической не ездий, не габарит», «Все равно осел, хоть по пятому разряду!». А на плече у тебя похрапывает малый, который поехал в город «добавить» и перед тем пока отдыхает, а другой стоит у тебя на ботинке, искренне, заглядывая в лицо, неторопливо рассказывает тебе всю свою жизнь с самого начала… И ты передавай, толкай, отвечай, отодвигайся, а малого под морду плечом, чтобы не спал, и все слушай и некуда от парня, что про жизнь с самого начала, отвернуться; и все это как ничем не защищенная, открытая всякому взгляду жизнь скопом — тут, на стройке.

Сегодня тоже было очень людно, но Громову повезло: одним из первых заскочил. Проходить не стал, к окошку протиснулся.

Сразу сунул руку за деньгами, а то потом такая теснота, что в чужой карман залезть проще, чем в собственный.

Захватил мелочь в горсть, а кулак из кармана не лезет. Вспомнил, что надел заграничное пальто, которое выбрала ему Ритка. Беда с ним, с этим пальто, — туда ладно, а обратно руку никак, на добрый кулак, видать, не рассчитано.

Сделал ладошку лодочкой. Потом повернулся спиной, билет вдавил в изморозь на окне и стал глядеть повыше, где стекло чисто.

Разрывая воздух, проносились совсем рядом встречные машины, тек свет от идущих за ними следом, подрагивал, приближаясь, на темно-серой, с черной от грязи наледью асфальтовой полосе, на реденьком, пока еще неплотно укрытом снегом кустарнике обочь дороги, среди которого то и дело мелькали квадратные щиты с обязательствами — интересно, кто и когда их читал…

За спиной у него опять шумели и толкались, кто-то матерно бубнил под самым ухом; и Громову сделалось привычно одиноко и грустно, и он вдруг подумал, что никому это про Шидловского, кроме него самого, не нужно, и надо будет завтра подписать это все к черту, да и все.

У кинотеатра «Коммунар», где они договорились встретиться, было пустынно, по длинным каменным ступенькам, отворачиваясь от ветра, парами и по одному быстренько пробегали в тепло, а здесь, в неярком свете, мерз покоробленный холодом рекламный щит с печальным пожилым человеком, одетым по-летнему.

Сверху, со старых тополей упал черный лист, большой, корявый, полежал тихонько на сером камне, потом пополз, похрустывая, подгоняемый ветром, побежал, шурша, исчез, доживая свое, в темноте.

Громов посмотрел на часы, но никого похожего поблизости не было, только ошивался у кинотеатра худенький парнишка в демисезонном пальто с поднятым воротником и в серой заячьей шапке. Пацанишка постукивал ботиночками, как-то совсем по-детски опустив кулачки вдоль тела, потом приподнял левую руку и отогнул рукав; и Громов усмехнулся: тоже, понял, при часах…

Он снова медленно пошел вдоль ступенек; а когда дошел до закрытого сейчас летнего павильона и повернул обратно, увидел, что пацанишка очень решительно идет к нему.

«Неужели, гадство, прикурить?» — подумал Громов.

Тот остановился напротив и, выглядывая из-под заячьей своей большой шапки, уверенно спросил:

— Извините, вы — Новичок?

«Сам не может, пацана прислал», — подумал Громов, кивнув не очень охотно, чувствуя что-то вроде обиды: ждал-ждал — и вот, на тебе!..

А пацанишка стащил варежку и протянул маленькую ладошку.

— Очень приятно… Зубр.

— Ты? — громко не поверил Громов. — Это ты — Зубр?!

— Я, — твердо сказал мальчишка. — Тот самый Виталий Сергеевич. Зубр.

— А чего ж ты темнил? — ошарашенно спросил Громов.