Борис Земцов - Жизнь строгого режима. Интеллигент на зоне

Все-таки в счастливое время выпало нам сидеть. Сегодня практически каждому арестанту можно надеяться на светлый просвет в судьбе, на облегчение участи. Это, конечно, не значит, что каждому будет снисхождение, но шансов прибавляется. И на УДО (условно-досрочное освобождение) люди уходят куда чаще, чем в предыдущие годы, и начавшаяся реформа службы исполнения наказаний надежд прибавляет, и концентрация слухов о замене старого УК РФ на новый, более гуманный, нарастает. Еще несколько лет назад ничего подобного и в помине не было. Получал человек свой срок, и это был приговор на все двести процентов — ни «скощухи», ни послабления! Так что будем ждать, надеяться. Тем более дело идет к выборам. Достижения в экономике, в социальных сферах весьма скромные, а где «пряники» для электората? Реформы в УФСИН, совершенствования в УК, сокращение общего числа сидельцев — самый верный, самый честный, самый малозатратный путь. Эффект, бесспорно, будет ощутим. Едва ли не в каждой российской семье кто-то сидел, сидит или, того гляди, сядет. На худой конец, просто с содроганием вспоминают о времени не столь давнем, когда понятия «ссылка», «лагеря», «этап», «срок» заставляли трепетать каждого.

«Труд — воспитатель», «труд — главное средство перевоспитания». Очень правильные, очень привычные, очень знакомые лозунги. Кажется, здесь, в зоне строго режима, звучать им особо актуально, наполняться особым социальным политическим смыслом. Но так только кажется… Оказывается, официально труд в лагере — дело добровольное. В соответствии с нынешними законами. К труду никто никого не обязывает, не принуждает и… даже не стимулирует. Никаких льгот выходящий на работу арестант по сравнению с арестантом, который круглые сутки играет в карты, смотрит телевизор или просто валяется на койке, не имеет. Формально считается, что работающим проще уйти по УДО, однако число обманутых, кому УДО за добросовестный труд обещали, но не дали, куда больше тех, кто, ни разу не появившись за весь срок на промке или появившись там за считаные месяцы до суда, выходит на волю условно-досрочно освобожденным. Понятно, за всем этим — хорошо известные по вольной жизни коррупционные штучки: хлопоты и покровительство больших начальников, родственные связи, элементарные взятки. Стоит ли в этом случае говорить, что труд — это стимул и воспитатель?

Еще один принципиальный штрих в уточнении смысла понятия «труд в зоне». Те, кто регулярно выходит на промку, обеспечены работой как таковой в лучшем случае наполовину. Нехватка сырья, поломки изношенного оборудования, сбои в отгрузке готовой продукции — все это приводит к тому, что работающие арестанты или вовсе не выходят на работы (вынужденные выходные), или тратят не по своей вине большую часть рабочего времени на сон в раздевалках и бесконечные перекуры. Самое время вспомнить, что труд неорганизованный и непродуманный вредит куда больше, чем откровенное безделье.

Говорят, что относительно недавно, в не столь далекие советские времена, все было по-иному. Производство в любой колонии было прямо или косвенно интегрировано в единую систему государственной экономики, централизованно снабжалось сырьем, оборудованием, инструментом, имело гарантированный (фактически госзаказ) спрос на изготовленную продукцию. Четкий ритм производства позволял арестантам зарабатывать, а главное, чувствовать свою полезность, востребованность, причастность к серьезным процессам за «колючкой», к государственным делам. Труд позволял чувствовать себя зекам даже здесь, в зоне, — людьми!

Промка в этом лагере, как, впрочем, во всех зонах Отечества, никакого отношения к государственным структурам не имеет. Заказы-договоры то — есть, то — нет. В качестве партнеров — бесчисленные АО, АОО и т. д. и т. п. Путаница в адресах, географии, производственной специализации, профессиональной принадлежности. Возможно, и, что скорее всего, именно так, наша промка задействована в откровенно криминальных схемах по отмывке денег, хищению бюджетных средств, уклонению от налогов, производстве и реализации продукции из неучтенного и откровенно ворованного сырья. Вовлекать лагерную промку в эти криминальные игры более чем выгодно — территория режимная, возможность проверок, учета, контроля — самая ничтожная. И другое понятно: скрыть, утаить все это от арестантов — невозможно. Современный арестант, зачастую вполне грамотный, имеющий порой немалый социальный опыт, все видит, о многом догадывается, многое понимает. Разумеется, его впечатления в этом случае менее всего способствуют утверждению в его сознании громких тезисов о благородстве труда и труде как воспитателе-созидателе.

А какие выводы делает арестант, выходящий на пром-ку, знакомясь с зарплатной ведомостью? Месячный заработок в 30–50 рублей — самое распространенное явление. И на швейном, и на меловом, и на всех прочих производствах нашей зоны. Заработок в 100–150 рублей считается очень даже приличным. И это тогда, когда пачка сигарет стоит 20 с лишним рублей! И это в то время, когда арестант добросовестно выходил на работу все положенные дни, а если и просиживал, простаивал, то совсем не по своей вине! Еще одна иллюстрация, точнее, карикатура к тезису — «труд-воспитатель, труд-созидатель».

Кстати, где-то я читал, что в сталинско-бериевском ГУЛАГе арестант, выполнявший норму, имел к этому немало стимулов, вплоть до усиленного пайка и особого зачета срока — каждый отсиженный день при выполненной норме засчитывался за три. Несбыточной сказкой видятся подобные перспективы российскому арестанту начала XXI века.

К месту вспомнить и другое: в системе воровских ценностей труд — дело не уважаемое, презираемое, чисто «мужицкое» дело. Как же нынешний УФСИН, взявший курс на искоренение воровских традиций, будет увязывать реальное положение с организацией производства на нынешних зонах с подобной риторикой? Ведь, по сути, из рук вон плохо организованный труд на зоне — это аргумент в поддержку воровских традиций, аргумент в пользу организованной преступности.

Случайно попал в руки томик М. Булгакова. Перечитал в который уже раз с превеликим удовольствием. Из «Собачьего сердца» выписал цитату, посвященную главному герою. Характеризуя Шарикова, автор отмечает его особенное пристрастие к мату. «Ругань эта, — пишет М. Булгаков — методическая, беспрерывная и, по-видимому, совершенно бессмысленная. Она носит несколько фонографический характер: будто это существо где-то раньше слышало бранные слова, автоматически, подсознательно занесло их в свой мозг и теперь изрыгает их пачками». Как же точно и емко сказано! И, увы, это может относиться к доброй половине моих соседей. Зачастую их речь на 60–70 % состоит из тупого, однообразного мата. Ругательства-связки, ругательства-костыли, ругательства — суррогат всех прочих слов… Впрочем, стоит ли упрекать в этом моих нынешних соседей. Ведь многие из них выросли в условиях, где подобная форма изъяснения была повальной нормой, где привязанность к мату передавалась из поколения в поколение, закреплялась на генном уровне. Да и уместно ли слишком строго судить арестантов за сквернословие, когда те, кто нынче призван контролировать нашу жизнь, а значит, и воспитывать нас, выражают свои мысли и чувства совершенно так же. Впрочем, арестант арестанту рознь. Смотрящий соседнего отряда Андрей Дрон, глубоко верующий и совсем еще молодой человек, объявил мату беспощадную войну. Он запретил материться в бараке, нарушителей строго наказывает. Побольше бы таких смотрящих! Кстати, и на воле я встречал людей, отмотавших серьезные сроки, высшим образованием не обремененных, но сознательно полностью искоренивших в себе эту скверную привычку.