Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

…В роскошный свой отель на берегу голубого Дуная, оказавшегося не таким уж голубым, а скорее серым, как всякая протекающая через большой город река, — странно, почему это, по какой такой ассоциации, из каких иронических соображений в годы его детства все пристанционные пивнушки, прирыночные павильончики, грязноватые, заплеванные «чапки», забегаловки, «гадюшники» непременно именовались «Голубыми Дунаями», — итак, в пятизвездочный свой приют, к которому полагалось подкатывать на «мерседесах» и «тойотах», в крайнем случае в крейсерском международном автобусе с подсиненными стеклами, Андрей по обычаю двигался пешком. Ранний апрельский вечер опускался мало-помалу, заметный лишь легким сгущением воздуха и оживлением и без того неустанного траффика. Машины сиреневым катились нескончаемым потоком, обгоняющими друг друга караванами, ползли послушными светофору овечьими стадами…

Давнее счастливое чувство ни с того ни с сего охватило Андрея, то самое, какое бывает в ранней молодости и отрочестве, ни от чего, не от каких-либо удач, обретений или надежд, а просто от избытка душевных сил, еще не востребованных, не израсходованных, не учтенных. А вместе с тем он отчетливо сознавал, что чудесного этого города, а также и других, похожих на него городов, он скорее всего больше никогда не увидит. Поскольку больно уж редко выпадает ему на долю такое везение, не чаще одного раза в семнадцать лет. Так и существовали в нем одновременно эти два чувства — подъема и грусти, — соприкасаясь, но не смешиваясь, будто нефть с водой, и от этого, от того, что в один и тот же миг душа его воспаряла и сжималась от тоски, было ему как-то особенно хорошо.

В холле гостиницы возле стойки с ключами Андрей столкнулся с Ростиславом, деловым, празднично озабоченным, еще более нарядным, чем днем, торопящимся на еще один чрезвычайно важный и ответственный прием.

— Смотри, не загуливай, — предупредил его Андрей, — самолет завтра в шесть двадцать.

Ростислав посмотрел на него с дружеской снисходительностью и объяснил подробно, несмотря на спешку, что организатор конгресса проникся к нему горячей симпатией и продлил ему пребывание за академический счет еще на четыре дня.

Самое любопытное, что зависти Андрей не испытал, даже самой естественной, неподотчетной. Он выполнил свою программу, выпил датского пива и итальянского вина, пошлялся по улицам, поглазел по сторонам, пора было прощаться с Европой.

Утром в самолете, погруженный в блаженную полудрему рано поднявшегося человека, который вдруг получил возможность прикорнуть, то ли все еще над тесной Европой пролетая, то ли втянувшись в облачность над необозримыми родимыми пространствами, Андрей вновь вспомнил ту свою давнюю зарубежную командировку, самый ее конец, когда из Венеции они на два дня всей делегацией прибыли в Рим. В гостинице «люкс», никакой особой роскошью не отмеченной, Андрею выпало ночевать в одном номере с товарищем Чугуновым. Тот отказывался, скандалил, жаловался, что не выносит чужого храпа — Андрей по наивности вякал робко насчет того, что привычки храпеть не имеет, — требовал отдельного номера. Портье извинялся, прижимал к засаленным шелковым бортам форменного смокинга жирные руки, клялся, что все одноместные номера заняты. Вечером Андрей догадался, почему товарищ Чугунов стремился жить и собираться на родину в одиночестве. Из магазинов стандартных цен, с распродаж, с оптовых складов, известных ему в вечном городе, он приносил целые горы нераспакованных плащей болонья, пачки мохеровых шарфов, бурты одноразовых шариковых карандашей, целый спектр свитеров-«водолазок», именуемых в Италии «дольче вита» — сладкая жизнь. Товар переполнял номер, лежал на широкой постели, в креслах, прямо на полу, затянутом грязноватым, пятнистым штосом. На полу товарищ Чугунов и сидел, с трудом, в поту и со вздохами заталкивая в объемистый чемодан богатые свои покупки.

1987

Я любил заходить к Афанасию Максимовичу. Хотя любил — не то слово, просто тянуло меня раз в три-четыре дня, под вечер, когда суматоха в «конторе», как между собой называем мы свой институт, понемногу стихала, умолкал надсадный перезвон телефонов, и беготня по пластиковым коридорам прекращалась, — лишь изредка процокают каблуки стажерки или молодой специалистки, — так вот, ритуально подмывало меня толкнуться в фанерованную под дуб дверь его кабинета.

— Заходи, заходи, Сергей Петров, — так на старый российский манер величал меня по отчеству Афанасий Максимович, слегка приподымаясь с места и протягивая маленькую руку через свой красивый стол, похожий на положенную плашмя дверь его кабинета.

Выразив мне таким образом нечто вроде особого почтения, Афанасий Максимович устраивался в слишком большом для него финском кресле с самолетным подголовником, вытягивал из оранжевой пачки студенческую дешевую сигарету, вставлял ее в большой мундштук, снабженный каким-то новейшим противоникотиновым механизмом, щелкал массивной зажигалкой, наверняка привезенной чиновным приятелем из какой-нибудь арабской страны, и, закурив, смотрел на меня со свойской подначкой, приподняв в улыбке щеточку аккуратных седых усов. Недавно были они отпущены с косметическими целями, в период радикальной замены зубов, и теперь придавали Афанасию Максимовичу вид положительного героя из историко-революционного фильма, этакого сознательного рабочего времен борьбы с ликвидаторами и отзовистами. Между прочим, что касается борьбы, которая в наших условиях носила характер учрежденческих интриг, сбора сведений о настроениях сотрудников, уловления информации из высших сфер, то Афанасий Максимович не только в стенах института слыл признанным ее мастером. Когда его переводили к нам после туманных неприятностей на прежней его работе — слухи о них ходили прямо-таки раблезианского свойства, — один встреченный мною в командировке полуответственный товарищ, раньше меня осведомленный о перемещении Максимыча, в порыве откровенности закатил глаза. Ну, мол, ребята, хлебнете вы с этим склочником! И ведь действительно хлебнули, поскольку в течение первого же года своей у нас службы новый заместитель директора разделил контору на противоборствующие партии, столкнул лбами ведущих специалистов, в одних сердцах посеял незаслуженный страх, в других — неоправданную надежду.

Меня, впрочем, макиавеллизм Максимыча почти не коснулся, так я, по крайней мере, полагал. И то сказать, непросто было меня коснуться. Пост я занимал небольшой, наверх не стремился, прибавки не клянчил, а дело свое знал почище некоторых начальников отделов, устроенных по протекции, спущенных из министерств и главков, оформленных на какие-то мифические, особые, не подотчетные нашему институту ставки. К тому же было еще одно обстоятельство, благодаря которому Афанасий Максимович не заигрывал меня в свои комбинации и не упускал случая по-свойски покалякать вечерком в своем уютном кабинете.