Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

И чего же добился я истеричными своими ламентациями? Может быть, славы стилиста-недотроги, сверхщепетильного пуриста, над которым подтрунивают, но втайне которого уважают? Ровным счетом ничего, разве что охлаждения со стороны Валерия Ефимовича, который не привык вступать с подчиненными в творческие дискуссии.

И вот теперь я жду от него ответа, по опыту зная, что не следует торопить начальство с решением по поводу твоих сочинений, да и не пристало мне, как поэту-графоману, насильно и надоедливо, всеми правдами и неправдами, приковывать к себе внимание. «Имеющий мускус в своем кармане не кричит об этом на каждом углу…» Тем не менее подспудно я мандражирую сейчас, словно практикант, не верящий еще, что сочиненные им фразы будут оттиснуты однажды на газетном листе, пленительно пахнущем липкой типографской краской.

— Как Ефимыч? — время от времени спрашивает меня Миша, то исчезая на время из редакции, то вновь появляясь. — Не прочел еще?

Даже и не знаю, чего больше в этом вопросе — лицемерного участия или же неподдельного интереса. Я мотаю головой, а Миша делает сочувственное лицо: ничего, ничего, старичок, терпение, — и вновь исчезает внезапно и бесповоротно, с видом чрезвычайно озабоченным и даже как бы мужественно-печальным от сознания своей озабоченности.

А в редакции продолжается нормальная суматоха, бегают репортеры, философствуют и жалуются на судьбу рецензенты, фельетонисты играют в пинг-понг, перебрасываясь остротами, как цокающим шариком, и время от времени шествуют по коридору с видом одухотворенным и почтенным всей газетной Москве известные посетители из числа городских безумцев. Через самый строгий заслон проникают они в редакции, даже пропускная система бессильна перед ними, не говоря уж о вахтерах-пенсионерах при всей их честолюбивой бдительности. Самый знаменитый из безумцев — некто Егор Прокофьич, благообразный пожилой мужчина с профессорской солидной лысиной, в аккуратном двубортном костюме, автор многих объемистых поэм и баллад, которые по первой просьбе могут быть не только прочитаны, но и спеты. Однако не поэзия цель его жизни, а необходимость доказать, миру и человечеству, что знаменитая «неизвестная», запечатленная Крамским, его, Егора Прокофьича, родная бабка. У которой, разумеется, есть имя, отчество и фамилия, как девичья, так и по мужу, а потому именовать ее фамильярно «незнакомкой» по меньшей мере неделикатно, чтобы не сказать резче. В пухлом бухгалтерском портфеле Егор Прокофьич носит целую галерею собственных автопортретов, при всяком удобном случае они извлекаются на свет божий и вслед за репродукцией «незнакомки», вырезанной из «Огонька», в определенной последовательности выстраиваются вдоль стены. Теперь всякому беспристрастному человеку очевидным становится нарастающее… хотя, нет, скорее убывающее сходство неизвестной красавицы и Егора Прокофьича. Этому родственному сходству Егор Прокофьич посвятил большую теоретическую статью, которую, ничуть не смущаясь отказами, предлагал редакции раз в месяц. Коля Беликов долго объяснял автору, что наш орган недостаточно популярен для такого замечательного исследования, ему самое место в каком-либо роскошно иллюстрированном издании типа альманаха «Русский вепрь».

— А что, разве издается такой журнал? — недоверчиво осведомлялся Егор Прокофьич.

— Издается! — с бешеным энтузиазмом восклицал Коля. — С недавних пор издается! — Он, кажется, и сам уже начинал верить в реальность этого мифического журнала, большого, как достославный «Аполлон», с виньетками и наядами на веленевой бумаге. — Редакция возле Елоховской церкви! — И начинал объяснять Егору Прокофьичу, как туда следует добираться, чертыхаясь, кипятясь, рисуя подробные планы.

Полгода назад, когда отбояриться от Егора Прокофьича стало положительно невозможно, он вдруг сделался строг и требовал, чтобы статью его приняли на рассмотрение, сочинение его оставили в редакции, и тут же, разумеется, куда-то задевали. Теперь всякий раз, когда потомок «незнакомки» появляется в нашем коридоре, ему говорят, что в типографии сломались линотипы, что редактор уехал в Месопотамию, а без него вопрос о публикации решить нельзя, а пока суд да дело, советуют Егору Прокофьичу перевести свое исследование на какой-либо иностранный язык. Например, на французский. Эта мысль показалась блаженному достойной внимания, поскольку французский язык он действительно знает, и вот сейчас он принес на ознакомление собственный перевод, вполне пристойный, кстати, который сам же и оглашает публично со старательным ученическим произношением.

Раньше, в молодые годы, я не понимал этой готовности моих коллег, серьезных, как ни посмотри, людей, с положением и со связями, к таким вот бесконечным, почти дворовым розыгрышам. И только сейчас доходит до меня, что ведь и не розыгрыши это, а своего рода благотворительность, только не лицемерная, не слезливая, а исполненная мужественного снисхождения к необратимой человеческой слабости, сочувствия, неизвестного мещанам, — ведь что еще нужно безумцу, как не общество, принимающее неустанно условия изнуряющей его мании. Я говорю об этом Константину Петровичу Тарасову, который, томясь творческим простоем, внезапной ко всему апатией, забрел в нашу комнату и сидит теперь за Мишиным пустующим столом в своей обычной легкомысленной и вместе с тем сибаритской позе ресторанного завсегдатая.

— Вы правы, Алеша, — говорит он, как всегда громко, будто бы даже и рисуясь слегка — перед кем, перед самим собой? — Я тоже думал об этом. То, что к нам ходят шизики, это, между прочим, показатель того, что мы еще живы. Что чего-то стоим. Миша Кольцов так и говорил, а я с ним был очень близок, несмотря на разницу в возрасте: что-то к нам давно не ходят городские сумасшедшие, это первый признак того, что мы сдали. Топчемся на месте. Верно. Газета сама по себе безумное дело, она гибнет от благочестия, от профессорской солидности, от чинопочитания. Я имею право на столь нелюбимые у нас обобщения, я видел массу изданий, и славу их пережил, и угасание. Редакция должна быть клубом, отдушиной, вокруг нее магнитное поле должно образоваться, и гениев притягивающее, и сумасшедших. Что нередко одно и то же, можете мне поверить, по крайней мере для современников. Как это сказано у Достоевского? Надобно, чтобы каждому человеку было куда пойти? Так вот редакция и есть то самое место. А без этого кто же мы такие? Чиновники по особым поручениям?

С этим риторическим вопросом дядя Костя встает, прямо-таки изящно выпархивает из-за стола и направляется к двери. Узкая, покатая его спина выдает, однако, немалые его годы и вызывает внезапную жалость. На пороге дядя Костя неожиданно оборачивается, несколько театрально взмахнув рукой.