Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

— Кстати, друг мой, вам не приходило в голову, что все мы в той или иной степени подобны достопочтенному Егору Прокофьичу? Тоже изо всех сил тщимся доказать свое родство с лучшими сынами человечества. По крайней мере свою причастность к их делам. Как же, мы тоже там были! Мы свидетели! Мы очевидцы! Мы можем лично подтвердить! А кто нас, собственно, на это уполномочил? Ответственный секретарь? Или профессиональный долг? Не обольщайтесь на этот счет. И вообще, поверьте, старым репортером быть — все равно что старым клоуном.

Порадовал на прощанье. Поделился итогом бытия, прошедшего в переездах и перелетах, всегда на виду, всегда в самой гуще кипящих событий, тех самых, быть может, что и составляют историю, всегда возле людей, одно лишь рукопожатие которых бесконечно льстит самолюбию, а ведь зачастую не им одним ограничивалось дело, но, пожалуй, и рюмкой водки, а когда и папиросой, раскуренной на двоих. И что же? Не похоже, чтобы эта высокая суета, эта вечная спешка, эти кипы пожелтевших газетных листов и дождь брошюр, эта самая жизнь, растворенная в сотнях чужих жизней, одарила дядю Костю благим сознанием свершенной и состоявшейся судьбы.

Мысль моя вновь возвращается к очеркам, в которых я, быть может, впервые сделал попытку выйти за пределы привычного круга, — наградой за это было чувство свободы и нравственного возвышения, ничем другим не даруемое, кроме настоящей работы. И не стоит теперь тщеславно ждать панибратского скорого одобрения, которым я избалован, оно унижает серьезную работу, лучше заранее приготовиться к трудностям. Ведь не может Валерий Ефимович не обнаружить в этих моих сочинениях «мутных» мест, «мутно» для него то, что непонятно, то, о чем он никогда в жизни не думал, чем никогда в жизни не занимал свою голову. А он многим ее не занимал, ибо всю жизнь хватало ему одного стремления, требующего совершенно особой эрудиции, по сравнению с которой все остальные познания кажутся ему легкомысленными юношескими забавами. Разумеется, никогда он об этом не говорит, напротив, шумно восхищаясь подчас чьей-либо осведомленностью: «Ведь это такой человек!» — затаенное восхищение должностью не требует от него таких показных эмоций, зато производит на окружающих впечатление своею искренностью и глубиной.

Звонит телефон, я сразу же хватаю трубку, готовый явиться к Ефимычу за объяснениями, стоически выслушивать его невнятные околичности и нудные общие слова, коротко формулировать свои претензии он не умеет опять же потому, что пресловутую «мутность» лишь интуитивно чувствует, но в чем она состоит, сам не отдает себе отчета, — неуловимо знакомый женский голос то издали доносится, то звучит совсем рядом.

— Здравствуйте, Алеша. Это вы?

До меня неотвратимо доходит, что это Маша, и я неожиданно не могу вымолвить в ответ ни слова.

— Алло! — беспокоится она. — Вы меня слышите? Это я, Маша, вы что, меня не узнаете?

— Сначала не узнал, — выдавливаю я наконец, — вы знаете, голос по телефону — это совершенно отдельная вещь. Миши, к сожалению, нет на месте, но он обещал скоро быть, я непременно передам ему, что вы звонили.

— Не надо передавать, — смеется Маша издалека, — совершенно ни к чему передавать. Я ведь не ему звоню, а вам.

— Мне? — переспрашиваю я бестактно.

— Ну да, вам, а что, вы не допускаете такой возможности?

— Почему же не допускаю? — бодрюсь я. — Очень даже допускаю, просто это так неожиданно…

— Ну конечно, неожиданно, я же просила вас позвонить, моим приглашением вы не очень-то воспользовались, вот я и проявила инициативу. Наступила на горло собственному самолюбию, а вы этому не рады.

— Рад, Маша, — готов я побожиться, — только никак не могу поверить.

— Во что, господи?

— Даже не знаю, как сказать. В реальность вашего звонка.

— Здрасьте пожалуйста! — Маша притворно негодует. — Провели вместе целые сутки, — ну, уж это, пожалуй, сильно сказано, — обо всем на свете поговорили, как дальше жить, выяснили, а теперь, как это вам нравится, мой звонок вызывает удивление.

Я постепенно собираюсь с силами и мелю довольно-таки связно какую-то чепуху, впрочем, подходящую к случаю, и даже забавную, кажется, поскольку Маша все время смеется, и смех ее, звучащий все ближе и ближе, размягчает меня, будто музыка, доносящаяся майским вечером из раскрытого окна.

— Я нарочно не дала вам свой номер, — кокетничает Маша. — Во-первых, это как-то пошло: «Девушка, оставьте телефончик». А потом я была уверена, что вы его непременно раздобудете. Потому что вам не раз еще захочется со мной поговорить.

— Это правда, — признаюсь я более всего самому себе, — много раз хотелось.

— Но вы себе не позволяли, — разоблачительным восторгом переполняется телефонная трубка, — не дай бог уронить себя, смешным показаться. Учтите, человек, который проявляет к женщине внимание, никогда не кажется ей смешным. А если и кажется, это вообще хороший признак. Обнадеживающий.

— Учту, — обещаю я, больше всего опасаясь, что сейчас кто-нибудь вопрется в комнату — Демьян, либо Коля Беликов, или опять же одержимый Егор Прокофьич — и тогда мне вряд ли удастся продолжить этот ничего не значащий, волнующий разговор, я начну запинаться, покраснею, чего доброго, и немедленно выдам себя с головой.

— А как дела у вас в редакции? — светски интересуется Маша. — Наш общий друг уже добился того, о чем мечтал?

— Как будто бы нет еще, но уже близок к тому. Правда, мне кажется, что планы его чересчур дерзновенны, так, сразу, их не осуществишь. Но, во всяком случае, первый шаг сделан.

— Вам бы тоже не мешало его сделать, — поучает ни с того ни с сего Маша с тою долей беспардонной и даже досадливой откровенности, какая позволительна разве что в отношениях людей близких, друг друга досконально знающих, болеющих друг за друга, имеющих право ободрять не только сочувственным словом, но и подобной праведной досадой. — Бросьте вы себя обманывать, бог знает кем притворяться, отшельником каким-то, этим самым… анахоретом. Никакой вы не блаженный и сами это знаете. И нужно вам все то же самое, что и другим. Даже больше, потому что у вас самолюбие чувствительнее и вкус требовательнее. Вы знаете, когда скромность приятна? Когда чувствуешь, сколько разных достижений она маскирует. А когда достижений кот наплакал, то грош ей цена. Тогда она уже нищенская добродетель. Достоинство простака, вас это устраивает?

— Маша, — сознательно не принимаю я вызова, — вы же сами сказали, что вопрос о том, как жить дальше, уже решен. Зачем к нему возвращаться?

— Как хотите, — великодушно соглашается моя собеседница, — только, по-моему, дело вовсе не в принципах, а просто в робости.

— Тонкое наблюдение, — признаю я. — Ну, а чего же я, по-вашему, робею?