Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

— Вы? Скажу, так и быть, только уж не обижайтесь. — Чистосердечная готовность раскрыть мне наконец глаза слегка меня настораживает. — Счастья, вот чего вы боитесь. Все только ждете его, вздыхаете, заслужить его стараетесь изо всех сил, а когда оно вдруг является, руками машете: что вы, что вы, это не ко мне, я недостоин… Будто не живете, а то и дело оправдываетесь.

Что-то наша беседа перестает меня умилять. Я терпеть не могу гадалок и прорицателей, и всеведущие знатоки чужих душ раздражают меня непрошеной своею прозорливостью.

— Вы слишком порядочны, — развивает Маша свои проницательные суждения, — не удивляйтесь, пожалуйста. Порядочность бывает ужасно занудливой. Такие люди все на свете хотят объяснить, обосновать морально, о будущем пекутся, планы строят, прожекты и совсем не ценят момента. Того, что само собою дается, без подготовки и натуги. То есть самого дорогого. С мерзавцами веселее. Они по крайней мере умеют жить минутой. И не раскаиваются.

— Выходит, не дорос до такой лестной репутации.

— Да ну вас, не придирайтесь к словам!

Когда с тобой говорят таким убежденным тоном, невольно начинаешь себя жалеть. Словно наблюдаешь собственную персону со стороны, при самом что ни на есть трезвом свете серого осеннего дня. Вот и теперь, до этой самой минуты, я полагал себя втайне вполне самостоятельным мужчиной, добившимся в жизни пусть и не очень-то заметного, зато независимого положения. Хоть и не на вершине жизненных свершений самолюбиво отмечал я свое место, но уж, во всяком случае, где-то на полпути ведущей к ней долгой лестницы. И это меня устраивало. Так что же, оказывается, по некоему высшему, безусловному счету я даже ступившим на нее не могу считаться? Так в детстве не замечаешь ни отставшей подметки, ни продранного локтя курточки, пока не поймаешь на себе однажды оскорбительно сочувственных и брезгливых взглядов родителей школьных друзей.

— Ну вот что, — интересуюсь я совершенно серьезно, — вы зачем мне звоните, Маша? Чтобы подвергнуть меня нелицеприятной критике? Вы не имеете на это права. Это во-первых. А во-вторых, у вас нет для этого достаточных оснований.

— Все-таки вы тяжелый человек, — с мнимой грустью вздыхает Маша. — Не сердитесь, пожалуйста. Мало ли чего девушка способна наболтать, не берите в голову. Достаточно и того, что я первая вам позвонила. Кстати, ваш товарищ еще не вернулся?

— Еще нет. Масса дел — талоны, техосмотр, — вы в этом лучше разбираетесь. Может быть, все же передать ему, что вы звонили?

— Как знаете, — беззаботно щебечет Маша, — вам предоставляется полная свобода действий. Можете сказать, что я звонила вам, можете — что ему. Во всяком случае, передайте Мише, что из всех его одноклассников вы произвели на меня самое приятное впечатление.

Гудки отбоя обиженно верещат в трубке. Некоторое время я к ним настороженно прислушиваюсь, будто надеюсь, что сквозь их жалостливую частоту прорвется вдруг еще одно замечание, произнесенное Машиным голосом, самоуверенным, заносчивым, почти близким к хамскому, и все же, а быть может, именно в силу этого, удивительно милым. Поймав себя на бессмысленном занятии, я кладу трубку. Трехминутный этот разговор переломил мою жизнь. Исчезло проклятое беспокойство, пустоты под ложечкой как не бывало, притягательно зашумел бульвар под окном. Захотелось к чертям собачьим зашвырнуть все бумаги, авторские статьи, сочинения графоманов, письма дорогих читателей, официальные ответы на внушительных бланках с еще более внушительными печатями и выйти на бульвар, в самую осень, шелестящую, моросящую, необъяснимо созвучную той музыке и тем песням, какие любил я всю жизнь. И вновь я чувствую, что если закрою теперь глаза, то наверняка увижу осенний Крым, и накат волны сделается тяжко явствен, и ночной шепот туи, и гитарный перебор, от которого разрывается мое сердце и вдохновенные глупые слезы заливают лицо.

Вновь трещит телефон, редакция все же не то место, где безнаказанно можно предаваться лирическому забвению.

— Лешенька? Привет, дорогой! — рассыпается в трубке приятная скороговорка Васи Остапенко, моего поклонника и сердечного доброжелателя, помощника нашего главного редактора. — Как дела, старичок, все в порядке?

— Да вроде бы, — тяну я неуверенно, сознавая, как легко может воротиться беспричинная тревога, терпеть не могу я эти звонки сверху, даже от приятеля исходящие.

— У меня к тебе дело. Вернее, не у меня, совсем зарапортовался, а у главного. Павел Филиппович спрашивает, не мог бы ты к нему зайти.

— Представь себе, Вася, мог бы, — отвечаю я.

— Ну и чудненько! Через двадцать минут ровно, в половине первого, тебя устроит?

— Как не устроить, устроит, разумеется. Самое подходящее время.

— Отлично! Значит, жду. Прямо, без звонка, подымайся, и все дела.

Вот тебе и раз. Ничего менее приятного и придумать нельзя. Во время ответственных разговоров меня одолевает слабость, развившаяся, как это ни странно, именно в последние годы, раньше по молодости лет я испытывал в просторных кабинетах, отделанных дубовыми панелями, священный трепет, перемешанный со жгучим интересом. В последнее время меня все реже требуют наверх, положение мое устоялось, однако надежд я больше не подаю, возраст не тот, молодые ребята с энергией вновь посвященных взяли на себя эту честолюбивую миссию. Им снятся теперь международные турниры, беспосадочные перелеты, элегантная суета пресс-баров, мне они уже отоснились. Я уже типичная газетная кляча, специалист по семейным склокам и производственным конфликтам, певец рабочих будней, окраин-новостроек и серых осенних дней. Лицо мое затерялось в толпе коллег, чему я искренне рад в душе. Ибо, не испытывая больше в дубовых кабинетах трепета, я ощущаю там очевидную неестественность своего положения: вчерашний вундеркинд, завтрашний неудачник, кому от меня радость? Я гнусно потею, сидя за образующим букву «Т» совещательным столом, мнусь, бормочу что-то невнятное, так, что заставляю собеседника переспрашивать, или же, наоборот, вдруг ударяюсь в красноречивую откровенность, вовсе не подобающую данному месту, странный животный озноб время от времени пробегает по моей спине, знаменующий собой одновременно и волнение, и сопротивление организма чуждой ему среде.

С таким-то чувством иду я по коридору, запоздало соображая при этом, зачем это я мог понадобиться главному. Разумеется, прежде всего лезут в голову всякие страхи, вечный призрак «телеги», то есть доносительного письма, страшит меня еще с практикантских лет. Слава богу, каких только «телег» мы не перевидели. И по поводу выпивки в командировке, и по случаю поведения, несовместимого с моральным обликом, и, наконец, в виде опровержения, подписанного многими находящимися на заслуженном отдыхе товарищами и адресованного сразу же в несколько самых что ни на есть руководящих инстанций.