Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Наташа улыбается с тою ласковой грустью, которая, чего доброго, могла бы ввести меня в заблуждение, если бы к моим годам у меня не выработался против обольщений такого рода самому себе обидный иммунитет.

— Ты переменился, — удивляется она, — я не могу сразу определить, в чем перемена, но я ее чувствую.

Я провожу ладонью по безволосому челу, но она качает головой.

— Тут не во внешности дело, а в том, как ты самого себя ощущаешь. Очень тебе идет эта перемена, честное слово. Таким ты мне больше нравишься, чем раньше.

Наташа смеется лукаво и снисходительно по отношению к самой себе, к собственной слабости, обернувшейся таким откровенным признанием.

— Приятно слышать, — благодарю я, — хотя и грустно. Что же это получается — у равнодушия больше шансов на внимание, чем… — я не могу подыскать слова, — чем у чувства? Ничего себе. Очень справедливо.

— У равнодушия? — переспрашивает Наташа без всякого значения, так просто, будто бы ослышалась.

— У равнодушия, — твердо повторяю я, — у простейшего безразличия, которое позволяет не трепыхаться, не краснеть, не бледнеть, не махать руками. И потому кажется мужеством. Замечательным умением владеть собой. А это не умение. Это просто душевная усталость — следствие возраста.

Как раз в этот момент появляется с подносом моя бывшая гонительница, от былого ее высокомерия не осталось и следа, она приветлива и заботлива почти по-матерински, тараторит без умолку, уставляя стол тарелками, рюмками, фужерами, в скороговорке ее, в ласкательных суффиксах, смягчающих именование всякого предмета, в ободряющей улыбке, обращенной, надо признать, более всего к Наташе, сквозит прямо-таки родственное восхищенное участие.

— Ну что ж, — Наташа подымает рюмку, — вот и выпьем за возраст, раз уж и ты о нем заговорил.

Я согласно киваю и подношу с преувеличенным гусарством свою рюмку прямо к сердцу. Пьет Наташа, как и прежде, чисто символически, в этом смысле нынешние нравы ее не задели, однако можно все же заметить, что целомудренное это пригубливание доставляет ей некоторое удовольствие, в то время как раньше причиняло почти страдание.

— Эта девушка у тебя, — опять-таки с нарочитым безразличием начинает Наташа, — ну, помнишь, вы как-то с Мишкой звонили от тебя ночью, чтобы я не волновалась, ты еще, кажется, вернулся тогда откуда-то… ну вот и признался, что у тебя сидит твоя приятельница. Так что, это что-нибудь серьезное наконец?

Вот это уже теплее, как говорят в детских играх, когда входящий потихоньку начинает подбираться к заветному предмету, засунутому под диванные подушки.

— Как тебе сказать, — пожимаю я неопределенно плечами. — Самому бы хотелось знать. Ничего еще не ясно, нет ни в чем уверенности, как в осенней погоде.

Нет еще и четырех, а солнце светит за окнами прощальным, предзакатным светом, розовеют дымные облака, воздух в проемах между домами и в перспективе улицы как бы выпадает в густеющий осадок, только в пространстве между башнями и облаками еще сохранилась незамутненная прозрачность дня.

— Я, наверное, разучился влюбляться, на подъем стал тяжел. Рефлексирую где не надо, взвешиваю за и против, сам в себе разобраться не могу. Не то что раньше. Раньше меня такая жажда любви одолевала, такая потребность любить, что она сама по себе, без моего даже участия, находила себе объект. Повод для исхода. Знаешь, как в тайге во время жары — стоит только нечаянно пепел уронить с сигареты, и моментально пламя уже до небес. А теперь так, угли тлеют.

Наташа отставила рюмку, она ест. Это, конечно, особое зрелище, эстетическое и назидательное одновременно для таких дворовых мальчиков, как я. Нож и вилка кажутся в ее легких руках волшебными инструментами, вовсе даже отвлеченными от своего прямого практического назначения, существующими будто бы специально для грациозного балета кистей, пальцев, предплечий, для управления музыкой, которую я, словно глухонемой в концерте, не слышу, но ощущаю.

— Что ж удивительного? — Нож и вилка, не довершив фигуры, застыли прямо-таки в скульптурной позе, между тем смотрит на меня Наташа внимательно, с материнским почти сочувствием, сожалением, как на сына — вечного недотепу. — Так и должно быть. Сам же говоришь — возраст. И не нужно терзаться по этому поводу. Другая пора пришла, не менее поэтичная, можешь мне поверить, но другая. Более трезвая, не пренебрегающая доводами рассудка. И даже расчета. Только не мелочного, не вульгарного, не думай, а благородного. Не о жажде, конечно, речь идет, зато о реальном, осмысленном желании счастья. Во всяком случае, благополучия. Что же в этом дурного?

— Да ничего, вероятно, — соглашаюсь я не слишком уверенно.

— Ну вот, видишь. Хочешь, я тебя женю? — Наташины глаза вспыхивают озорным блеском. — Не волнуйся, я же знаю твой вкус. Так что все пожелания будут учтены. По возможности, конечно. А со своей стороны я гарантирую полный комфорт, образование, квартиру, знание языков…

— И мебели, — срывается у меня с языка, хотя никакого намерения язвить я и в мыслях не держал.

— И мебели, — с чуть заметным вызовом повторяет Наташа. — А что? Чем тебя это не устраивает?

— Да нет, — мнусь я, стараясь загладить опрометчивую шпильку и в то же самое время никак не желая почему-то пускаться в уловки иносказания. Так и тянет бухнуть, что настораживает меня нынешнее увлечение внешними формами бытия, очевидно, в ущерб его внутренней сути, оголтелый культ дизайна и классических стилей, внезапный нуворишский вкус к шпалерам и гобеленам, к старинной бронзе и деревенским печным изразцам — бог ты мой, сами вещи ни в чем не виноваты, они прекрасны и достойны изучения, только вот в скопидомском этом эстетизме чудятся мне нравственная черствость и душевная глухота.

Сознавая, однако, что дерзить никак не годится, я стараюсь выражаться отвлеченно и обтекаемо, говорю, что чисто оформительский взгляд на мир не кажется мне серьезным критерием человеческой ценности, поскольку жизнь не укладывается в принципы дизайна, она зачастую нерациональна и некрасива, и правда чаще всего неказиста на вид, никаким стилям не подлежит и ни в какие ордера не лезет.

— А потом — старая мебель должна передаваться по наследству. Как духовное завещание, должна хранить атмосферу твоего рода. Иначе она производит впечатление наворованной. Будто и не в дом попадаешь, а на склад конфискованного имущества…

— Хорошо, — перебивает Наташа, — учтем ваши идейные позиции. Подберем что-нибудь попроще. Без шпалер ж без ампера. С духовными исканиями, с христианством, дзен-буддизмом, хочешь?

Перспектива умозрительного сватовства настолько ее развеселила, что она даже не обиделась на мои уклончивые обличения, не приняла их на свой счет.