Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

— Ну, так как? Учти, у меня легкая рука. Правда, скорее на романы, чем на браки, но ведь ты человек порядочный, верный. — Последние слова произнесены снисходительным, поощрительным тоном.

— Спасибо, Натали, — стараюсь я отшутиться. — Какой из меня жених? Да и вообще джентльмен должен жить один.

Наташа внезапно соглашается:

— Это другое дело. Может быть, ты и прав. Современный брак явление зыбкое, по себе знаю.

— То есть как по себе? — ужасаюсь я.

— А так, — улыбается она грустно и мудро. — Ты что думаешь, я такая голубая дура, что мне ничего не известно о Мишкиных загулах? Закрываю глаза, дорогой мой, стараюсь не замечать. А это трудно, можешь себе представить. Я, например, в ту злополучную ночь уверена была, что с вами у тебя не твоя приятельница сидела, а очередная Мишкина шлюха.

— Ну что ты, Наталья, — возмущаюсь я преувеличенно, и излишне поспешно машу руками, и, вероятно, к тому же краснею при этом, — как ты могла подумать? Кстати говоря, Мишка вовсе не такой уж ходок… Ты ведь знаешь, у некоторых мужиков в нашем возрасте вдруг жадность просыпается необычайная. Страсть к большим числам. Так вот он отнюдь не из их компании.

— Спасибо, что утешил, — качает Наташа головой, — с меня и средних чисел довольно. А успокаивать меня не имеет смысла. Я что? Вчера замуж вышла? Ко всему привыкла. Трезвонят с утра до вечера, а когда я подхожу к телефону, то молчат. Только дышат в трубку. Я еще говорила раньше: «Девушка, вы отдышитесь сначала, успокойтесь, а уж потом я Мишу позову»… А видел бы ты его записную книжку! Поверь, я никогда бы не позволила себе в ней рыться, но он однажды сам позвонил с работы, сказал, что забыл ее в другом пиджаке, и попросил найти один телефон. Настолько был уверен в своем конспиративном таланте. А я раскрыла нужную страницу и смотрю — что-то много вокруг странных фамилий, будто бы не нынешняя записная книжка, а какой-нибудь дореволюционный «Синий журнал», — Верин, Лидов, Светланин, господи боже мой, да это же все бабские псевдонимы! Как тонко придумано, чтобы не смущать мой покой!

— Натали, — говорю я нарочито легкомысленным, разбитным голосом, — подумаешь, какая ерунда! Будь выше! Относись к этому с юмором!

Она усмехается:

— А я как отношусь? Не просто с юмором, а прямо с комическим энтузиазмом. Комедию из всего этого разыгрываю, французский водевиль с переодеваниями, сколько можно? Знаешь, это быстро надоедает — быть юмористическим персонажем. Ужасно надоедает, можешь мне поверить! Ночами не спать в ожидании, на звонки наглые отвечать, краснеть перед общими знакомыми, когда за твоей спиной шепчутся: ах, она, бедная, ничего не знает, с кем он был здесь два дня назад…

Тут уж я совершенно теряюсь, не представляя себе, что в таких ситуациях полагается говорить, какие такие утешительные слова. Вероятно, оправдываться и то легче, чем сочувствовать. И это при всем том, что теперь наконец мне становится явствен смысл нашего неожиданного свидания. Мадам хочет поплакать в жилетку, и не просто поплакать, а с оттенком покаяния: вот, мол, не оценила вовремя, а теперь казню самое себя за преступную свою ошибку, да ничего уже не поделаешь, сознание бесповоротности судьбы, так откровенно оплаканное, облегчает душу.

— Ради бога, не подумай только, что я позвала тебя, чтобы пожаловаться, — точно опровергая мои догадки, говорит Наташа.

— Ну что ты, — возражаю я неуверенно.

Она достает из сумочки сигареты и зажигалку, закуривает с тем же самым точно выверенным изяществом, с каким, вероятно, пудрится и подкрашивает губы, и поворачивает лицо к окну. Теперь мне предоставлен ее профиль, не поддавшийся трате лет, сохранивший, словно на монете, всю чеканность юности — хрупкую прямизну носа, нежность губ, фарфоровую выпуклость тяжелого, медленного белка. Наташа курит и смотрит в сумерки, в синеву, густеющую между домами, в миганье беглых автомобильных огней, в суету вечерней толпы, она думает о своей жизни, а я думаю о том, что она, вероятно, единственная женщина, которую я мог бы без малейшей душевной усталости любить все эти годы и все будущие, до конца отпущенных мне дней.

— Натали, — говорю я серьезно, на ходу развивая мысль, будто точную формулу вывожу на экзамене, — ты единственная любимая, с которой не страшно встречаться по прошествии лет. Ты не оскорбляешь прежних чувств. Не ставишь волей-неволей под сомнение то, что было.

Она оборачивается с такой простотой, будто дождалась наконец давно желанных слов, и произносит не то чтобы с досадой, нет, с отголоском только досады, давней, а потому привычной, с домашнею почти укоризной:

— Господи, ты же сам во всем виноват!

Потом, через час, через два, через неделю, через год, я сам про себя опровергну этот упрек, его демагогически рассчитанную неотвратимость, безошибочную его направленность в самое уязвимое место, но это все потом, а теперь меня потрясает внезапно его очевидная, сама собой разумеющаяся, конечно, — даже доказательств не требуется — вопиющая справедливость.

Наташа смотрит мне прямо в глаза и не отводит зрачки с отчаянием самоотдачи, в таком взаимопроникновении взглядов возникает на мгновенье близость, превосходящая физическую, еще более беззаветная оттого, что мы разделены столом и вокруг нас чокается, звякает ложками и чашками ни о чем не подозревающая публика.

Я первый отвожу глаза, не в силах длить эту счастливую муку, искушающие картины, одна другой счастливее, теснятся в моем воображении. В полном противоречии с истинным положением вещей, с нынешними возможностями моими, с четкой линией моей судьбы. Наперекор им. Я представляю, к примеру, обычное свое возвращение из командировки. Ночное Домодедово, аэрофлотовский «Икарус», потом такси, разговор с шофером, одолеваемым в это время суток воспоминаниями, и при этом нарастающее счастливое возбуждение, которое достигает высшей своей точки, когда в ответ на мой звонок не сразу, мало-помалу, открывается дверь собственной моей квартиры и в полутьме прихожей я вижу Наташу, полусонную, томную, в испуге таращит она глаза и ресницами хлопает, похожая в эти мгновенья на девочку, ту самую, что дожидалась меня некогда возле дома, коченея на декабрьском морозе. Ничего подобного не было в моей жизни, никто никогда не ждал моего возвращения в моей квартире, ни к кому не стремился я издалека, едва сдерживая прыгающее в гортани сердце, отчего же этот призрачный образ семейного счастья отзывается у меня в груди неслыханной, расслабляющей нежностью? В самом деле, для чего же шатался я по свету, ночевал в целинных мазанках и в парижских мансардах, плавал, летал, по тысяче верст в день проезжал в безумном автомобиле, взбирался, подавляя дрожь, на фабричные трубы и спускался в шахты, продуваемые адским сквозняком, для чего, если не научился тому, что запросто, само собою, дается заурядному моему соседу, верному пассажиру метро, знатоку двух-трех курортных маршрутов?