Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Наталье впервые за все это время откровенно изменяет душевная тонкость. Она по-своему трактует мое молчание.

— Я понимаю, — признает она, — что требую от тебя жертвы. Принеси ее ради меня. Ты же знаешь, все, чего Михаил добился, это дело моих рук. Я на него жизнь положила. И всем пожертвовала ради того, чтобы он вышел в люди. Я Пигмалион, а он Галатея, вот как теперь бывает. Ну хорошо, Софи Лорен из меня не получилось, Комиссаржевской тоже, но ведь кое-как сниматься, кое-что играть я все же в состоянии. Котят в мультфильмах озвучивать, детские сказки по радио читать. Этим сотни наших выпускников занимаются и вполне себя уважают. Как-никак творческие работники! А я кто такая? Домашняя хозяйка, мать своих детей, жена своего мужа. Потому что все мое честолюбие переключено на Мишкины успехи. Это не он терпит сейчас поражение, а я. Считай, что за себя и прошу. И поверь, я никогда бы на это не решилась, если бы не была уверена, что ты во всем этом немногое потеряешь.

— Ну да, чего уж терять прачкиным детям, — неожиданно для самого себя соглашаюсь я.

Наталья осекается, едва раскрыв рот, так, как если бы с разбегу наткнулась на запертую дверь.

— Ты мог бы быть добрее, — наконец находится она. — Злопамятность — свойство неудачников, тебе оно не к лицу. Ну, хорошо, казни меня за то, что я никогда не скрывала того, что мне многое надо. Кто-то может скромно существовать — честь ему и хвала, а я не могу. Не могу жить в однокомнатной квартире, прыскаться рижскими духами, в общественном транспорте толкаться. Бичуй меня с высоты своего пролетарского происхождения и демократических вкусов. Только раньше почему-то они не мешали тебе хорошо ко мне относиться.

— Они и теперь не мешают, — вздыхаю я.

— Ну, вот видишь. — Она вновь улыбается грустно и нежно, будто бы иносказательное мое признание чрезвычайно ей важно в эти минуты, будто бы оно помогает ей жить, будто бы ради того она мне и позвонила сегодня, чтобы вот так вот сидеть нам друг напротив друга за столиком, соприкасаясь взглядами и улыбками. — Мне всегда казалось, ты только не смейся, пожалуйста, что ты меня никогда не разлюбишь. Что для тебя, как бы счастливо ни сложилась твоя судьба, я всегда останусь дорогим человеком. Прости, пожалуйста, у женщин бывают такие фантазии…

— Да не только у женщин, — говорю я, со стыдом вспоминая о том, что еще пять минут назад готов был поверить в то, что могу быть нужен независимо от каких бы то ни было дел и возможностей, сам по себе нужен — ни для чего, а вернее, для всего, для того, чтобы хоть кому-то легче и отраднее жилось на свете.

— И я была уверена, — продолжает Наташа, и в голосе ее звучит почти ночная откровенность, — что жизнь нас еще непременно сведет. Знаешь, как в геометрии Лобачевского, как бы линии ни были параллельны, а где-нибудь все же пересекутся. А ты никогда об этом не думал?

Что мне на это ответить? Сказать правду и тем самым укрепить Наталью, нет, не в женском ее достоинстве, а в сознании, что достоинством этим можно пользоваться, словно сильнейшим средством, деликатнейшего, разумеется, нежнейшего, окутанного дымкой лирической грусти и от этого не менее целенаправленного шантажа.

Я ничего не отвечаю, я просто опускаю голову. Дав таким образом Наталье еще один повод произвольно толковать мое поведение в свою пользу.

— Никогда в гости не позовешь, — упрекает меня Наташа то ли искренне вполне, то ли с оттенком едва заметного милого лицемерия, я что-то окончательно в этом запутался. — Я даже не видела ни разу, как ты устроился. Что же я? Менее достойна, чем твои многочисленные приятельницы?

— Ну что ты, — вновь стараюсь я урезонить риторику Наташиного вопроса, — ты вне конкуренции. Хотя не такие уж они многочисленные.

— Не скромничай, не скромничай, — смеется Наташа, она, кажется, уже не сомневается в том, что тяжкая ее миссия увенчалась успехом, и теперь после немалого нервного напряжения чувствует блаженное облегчение.

Без малейшего знака с нашей стороны, единственно из желания сердечно услужить, точно уловив внезапную паузу в нашем разговоре, подходит к нам официантка:

— Не будет ли еще каких указаний?

— Спасибо, — милостиво улыбается Наташа, — все было очень хорошо, — и просит подать счет. При этом она, вопреки возмущенным моим телодвижениям, тянется за своей сумкой. — Я же тебя сегодня пригласила.

— Ты пригласила поговорить, посоветоваться, а не обедать. А то что ж получается? Что ты меня вроде бы подкупаешь.

— Конечно, — смеется Наташа, — взятку даю.

Мы выходим на улицу. Уже совсем стемнело, моросит дождь, неоновые буквы дрожат в мокром асфальте.

— Ты куда? — спрашивает Наташа, отпирая машину. — В контору? Хочешь, подвезу?

— Спасибо, — качаю я головой, — пройдусь немножко. Подумать надо кое о чем.

— Ну-ну, подумай. — Она улыбается, и улыбка ее в полутьме получается волнующей, завлекающей, зовущей. — Только договорились — Мишке о нашем разговоре ни звука, он ни о чем не догадывается, это все моя инициатива.

— Конечно, конечно, — почти пугаюсь я.

— Ну, так обязательно позови в гости, — вновь интригующе улыбается Наташа и раньше, чем нырнуть в машину, припадает ко мне на секунду и целует в щеку. Возле самых губ. Почти в губы.

В сладостном остолбенении застываю я на мгновение, испытав в предшествующий миг едва ли не всю остроту близости. А Наташа уже запустила мотор. Так же ловко, как и парковалась, отчаливает она от тротуара, плавно и мощно, на глазах моих набирая скорость, в последний момент, так и хочется сказать — в момент взлета, отрыва от земли, она успевает помахать мне из-за стекла узкой рукой, обтянутой автомобильной перчаткой с ребрышками на ладони.

А я медленно двинусь вверх по улице, прорезая вечернюю толпу, охваченную зудом потребления, покупательской спешкой, томлением незаполненного досуга, жаждой развлечений. Тем и хороша редакция, что ей по природе ее неведомо совершенное отключение от дневных дел, она никогда не пустует полностью, в любой самый беззаботный вечер особым уютом светятся ее окна — уютом недремлющей мысли и нечиновной преданности своему делу. Словом, она именно тот самый дом, в котором всегда найдется приют страждущей душе. И не случайно ведь неудачников, людей воздуха, выбитых из наезженной жизненной колеи, прозябающих философов, романтических пьяниц и просто городских сумасшедших так тянет в редакции. Словно бог знает какую весть желают они поведать миру. Не в театры, не в научно-исследовательские институты, а именно в редакции. Причем в настоящие, то есть в те, которые, существуя для сбора новостей, для того чтобы информировать из первых рук и потрясать воображение свежайшими сенсациями, на самом деле исподволь, незаметно для самих себя, между делом, в беготне командировок, в суете планерок, в благодушной вечерней трепотне, лелеют одну старую, вечную сенсацию обыденной и заурядной человеческой судьбы.