Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Только теперь, после утомительных Наташиных уловок, сменившихся настойчивой, путающей прямотой, я поверил окончательно в реальность оказанного мне редактором внимания. Уразумел и прочувствовал, насколько оно значительно и серьезно. Я даже пытаюсь взглянуть на себя со стороны: неужели и впрямь похож я на человека, подходящего для такого ответственного и заметного положения? И ведь подумать только — есть люди, которые давно к этому положению готовятся, которые уверены, что оно должно им достаться по закону, будто корона каким-нибудь там инфантам и цесаревичам, — они все предусмотрели и разочли заранее. Тем более основательна их нынешняя обида.

Наташа считает, что Миша более уместен на новой должности, чем я, о том, кто из нас более ее достоин, она сумела из деликатности умолчать. Хотя вряд ли ее одолевают сомнения на этот счет. Точно так же, как и самого Михаила. Бог ты мой, да ведь всякий посторонний подтвердит, насколько сама его внешность, манера держать себя и подавать — многозначительно и по-мужски сдержанно — располагает и к собственному кабинету, в к участию в высоких совещаниях, и к особой доверительности, какой не каждого отметишь. Все это редкие свойства, кто же спорит, но какое отношение имеют они к делу? Ко всему тому, что имел в виду редактор, когда горячился, из себя выходил и в расстройстве грохал кулаком по столу…

Я догадываюсь, я совершенно хладнокровно, без тени злорадства, даже с грустью предвижу, какой оборот примет наша жизнь в том случае, если Миша, как жаждет его жена, станет во главе нового отдела. Вначале, несомненно, окажут себя если не новые веяния, то по крайней мере новые усилия, более всего во внешнем порядке вещей заметные, в появлении новых людей, судя по сердечным к ним симпатиям, хороших Мишиных приятелей — одни из них приживутся в редакции, другие исчезнут бесследно, — в составлении подробнейших планов, в лихорадочных, словно запои, приступах активности. Очень обаятельных, кстати, обладающих свойством производить на окружающих, в особенности на практиканток и секретарш, завораживающее впечатление, прямо-таки в священный трепет их повергать. С такой дрожащей готовностью будут выслушивать они указания, распоряжения исполнять, в качестве лучшей награды сами себе назначая усталую, чуть снисходительную Мишину улыбку. Руководство к такому умению заразить коллектив сознанием исключительности тоже не останется безучастным, первые же его плоды станут всемерно поддерживаться и поощряться — и в устных выступлениях, и в приказах, и в распоряжениях по ведомству бухгалтерии. Вот так в рекордные сроки вокруг нового отдела и его шефа само собою образуется нечто вроде ауры всеобщего уважения, подкрепленного к тому же очевидным высоким предпочтением. Но недаром смысл ауры, если верить йогам, в том и состоит, чтобы хранить в помещении дух того, чего наяву в нем давно уже нет, а может быть, и не было никогда, что лишь источалось напряжением воли и сознания. Миша скоро устанет от такого нравственного труда. Ибо единственная вещь на свете неспособна его утомить — радость жизни и ее устройство, каких бы затрат оно ни требовало, и финансовых, и умственных, и душевных. Лестная репутация — это тоже радость, и немалая. Михаил ею и утешится, своим положением особо авторитетного специалиста, с которого и спрашивать-то по мелочам как-то неловко, своими возможностями налаживать контакты, своим даром вращаться, представительствовать, быть в курсе указаний, настроений и мнений. Не затем вовсе, чтобы соотносить их с пользой дела, а для того лишь, чтобы никогда, даже ненароком, не вступить с ними в противоречие. Ах, как важно смолчать в нужный момент, да так, чтобы кругом понятно было, что не из трусости и не из низости натуры, благородно и мужественно смолчать, то есть на самом-то деле из нежелания связываться и равнодушия. Постепенно оно, конечно, перестанет быть тайной, даже общеизвестной истиной сделается, но что из того, подорвать уже сложившуюся репутацию оно все равно не сможет. Так они и будут существовать параллельно, ничуть друг другу не мешая и даже как бы оттеняя друг друга, великолепная репутация и великолепное же равнодушие, впрочем, ничуть не вульгарное, называемое деликатно мудрой сдержанностью, которая, как известно, сама по себе признак зрелости.

Если бы я уже решил, что принимаю редакторское предложение, я бы не имел права думать так о друге детства. И то сказать, пока все это лишь домыслы, разве нужно их стыдиться? А уверенным можно быть только в том, что ожидает тебя через пять минут.

Принесут полосы, влажные, источающие особый запах, вполне технический, однако же в восприятии не соотносимый больше со смазкой или бензином, — изначальный запах новостей, окаймленных жирными траурными линейками — следами металлических рам, в которые зажимаются отлитые на линотипе строки. Длинными редакторскими ножницами я обрежу этот невольный траур, анекдотически бросающий в пот авторов, не знакомых с типографской кухней, и на правах «свежей головы», обязанной вылавливать из текста блохи ошибок — грамматических, стилистических и не дай бог каких других, — углублюсь в чтение. Постараюсь углубиться, ибо совсем не свежая у меня теперь голова, ох, не свежая, чем она только не забита — сумбурными, скачущими мыслями, обидными и отрадными в одно и то же время, унизительными и лестными, причем в унижении ощутима сладость, а в блаженстве — тоска.

Напрасно все же упрекал меня Павел Филиппович в эгоизме. Понятно, что скорее риторический это был упрек, в запале брошенный, в смятении неразделенных чувств. Но все равно несправедливый. Никогда не смотрел я на свою работу, как на выгодную сферу вращения, где особо заметной для восхищенных или завистливых взоров сделается моя особа, не искал с помощью работы ни легкой славы, ни нужных знакомств и успех свой, лестный и необходимый для самолюбия, никогда не ставил выше и дороже не ценил самых неприметных порой результатов, какими завершается то или иное наше общее усилие.

Как счастлив я бывал, когда растворялся в этом совместном усилии, какую при этом уверенность ощущал в себе внезапно, — это дело, заместив собой сомнения и страхи, сообщало мне спокойную смелость и осознанную твердость характера. До этого многое в моей жизни не выходило, не давалось в руки, а оно выходило — это все признавали — и уже потому по праву могло считаться моим делом, для которого я, быть может, и родился на свет. Хотя слишком уж оно удалено от изначальных основ бытия, чтобы ради него именно на свет появляться. А впрочем, почему же удалено, истинно сказано — не хлебом единым жив человек, но еще и прикосновенностью своею ко всем прочим людям, своею с ними связью, будем считать, что я эту связь каждый день и налаживал. Я так увлеченно это делал и так много думал о том, как делать это еще лучше, что порой мне становилось тесно в пределах официальных моих полномочий. Точнее, не мне как единице штатного расписания, а воле моей и сознанию, и тогда, надо заметить, нет-нет да искушала меня отчаянная мысль о необходимости изменить свое привычное положение. Смело над ним возвыситься для того, чтобы и волю, и сознание, и фантазию вывести на простор и тем осуществить по праву свое предназначение.