Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

В дверях «Праги» молодых встретил метрдотель Сергей Иванович, элегантный, седовласый, с мудрой улыбкой на устах, похожий на кого-то из английских премьер-министров былых времен; официантки усыпали путь жениха и невесты осенними цветами, гремела музыка, репортер из спортивной газеты, несмотря на возраст и неполноценную ногу, удивлял публику резвостью, прибаутками и самоотверженностью, едва ли на огромной сияющей люстре не повисал ради необычайного, сенсационного ракурса.

А ведь было что снимать, черт возьми!

Павел Федорович вдруг на мгновенье увидел собравшихся глазами фотографа и от восхищения раззадорился — так хороша была сама собою сложившаяся картина. Хотя почему уж так сама собою? Его стараниями, его усердием! Теперь уже, подобно режиссеру, удовлетворенному поставленным зрелищем, взирал он на красивых, нарядных женщин, в которых тут не было недостатка, замечательно, что они не соперничали друг с другом, а как бы друг друга дополняли — статью, породой, особым спокойствием ухоженности и довольства, сдержанным мерцанием камней в ушах и на груди. Да и мужчины вносили в полотно дополнительную живописность — не то, что в прошлые годы на юге, когда для солидных людей в торжественных случаях подходящими считались самые темные тона; теперь глаз радовала и полоска, и английская клетка, оттенки кремового и голубого. Пожалуй, и в посольстве обстановка не могла бы создаться более элегантной, — с простительным хмельным тщеславием подумал Павел Федорович. И тотчас вспомнил о любимых своих спектаклях в Театре оперетты, кто бы мог предсказать, что мечты реализуются так полно и с таким совершенством. Жених и невеста ничуть не уступали театральным героям, даже примадонна оперетты в норковой накидке, почтившая свадьбу своим присутствием, могла бы это признать. От невесты этого еще можно было ожидать, но Марат-то, Марат до чего хорош был в своем светлом парижском костюме! Откуда что взялось, манеры, обращение… Что творит с людьми атмосфера! Смех временами прокатывался по залу не реже и не слабее, чем в оперетте, шутки Гойзмана оказывали себя, надо будет рассказать в понедельник, каким успехом пользовалось его творчество, благодушествовал Павел Федорович, — авторы ведь как дети.

Сытный дымок виргинских сигарет, мешаясь с испарениями французских духов, налетал, словно морской бриз, поскольку гости не просто сидели за столом, но и перемещались беспрестанно по залу, как это положено на международных приемах. Время от времени та или иная группа подходила чокнуться к Павлу Федоровичу, он благодарил, отшучивался, принимая поздравления, прикрывал юмористически глаза ладонью, словно боясь ослепнуть от нестерпимой красоты, эти милые, любезные, озаренные улыбками лица, все без исключения, казались ему необычайно известными, страшно популярными, знаменитыми на всю страну, будто всех их он видел на сцене или на экране телевизора. Невольно вспомнив о недавних своих тревогах, Павел Федорович искренне им подивился, вообразить было невозможно, что в этом зале появится откуда ни возьмись девушка из туристских походов, из электричек, набитых потным, скандальным народом…

Удовлетворенным взглядом человека, которому ничего больше не нужно, он обвел зал и вдруг узнал Ивана Суреновича. Узнал не сразу, хотя Иван Суренович, как всегда, был осанист и добротно, чуть старомодно элегантен. И все же это был совсем не тот человек, с которым месяц назад они пили чай на дачной веранде, на этого человека решительно никто не оборачивался, и никто перед ним не расступался, его могли, пожалуй, и локтями задеть непочтительно, не удостаивая чересчур любезными извинениями. Иван Суренович глядел с обычной своей хитрецой, сощурив и без того небольшие свои глаза, уверенность в себе его не покинула, ноги держали. И тем не менее это был человек, которого не узнавали, к которому очень надо было приглядеться, чтобы его узнать.

«Ну зачем, зачем он пришел, что ему здесь надо? — без стеснения подумал Павел Федорович, чувствуя, как закипает в груди глухая досада. — Что ему с внуками не сидится, в самом деле, или в жэковском товарищеском суде…»

1986

После сорока Шадров вдруг стал нравиться женщинам. Сначала он не осознал этого факта, заметив явное к себе внимание со стороны одной из сослуживиц, в конце концов и прежде такое иногда случалось. И когда другая из мимолетных знакомых с охотой пошла навстречу его не слишком настойчивым ухаживаньям, он вновь не вывел из данной удачи никакого особого правила, повезло так повезло. Потом, однако, начал замечать, что осечек в его реальных и лишь возможных, так сказать, намеком промелькнувших контактах с женщинами почти не бывает. Это было тем более поразительно, что раньше, в молодые свои годы, Шадров никак не мог считаться покорителем сердец. Он считался скорее «страдателем», бытует в мужском кругу одно такое не очень-то лестное определение. Им клеймят тех, кого в высокой поэзии называют рыцарями неразделенной любви, неудачников, которые понапрасну норовят убедить отвергнувшую их возлюбленную свидетельствами бескорыстной преданности, знаками своей не требующей вознаграждения верности. Самое замечательное, что высокое поэтическое определение ничуть не противоречит подловато-низкому: все дело в том, как посмотреть. Теперь же Шадров с любой точки зрения имел право если уж не слыть Дон Жуаном, то, по крайней мере, спокойно и несуетливо знать себе цену. Однажды его как будто озарило: в этом самом спокойствии и крылся секрет его внезапной притягательности для прекрасного пола. А он-то мучился догадками, даже в зеркало смотрелся, как в юности, пытаясь отыскать в своем наизусть знакомом лице какие-то неведомые значительные черты. Внешность его, на беспристрастный собственный взгляд, оставалась, как и была, весьма заурядной, разве что теперь, в отличие от юных лет, его это нимало не огорчало. То есть опять-таки он был спокоен по поводу того, что прежде заставляло его нервничать, страдать, старался переубедить себя или обмануть, что, в сущности, одно и то же. Странно, конечно, если учесть, что воспитанный на книгах Шадров привык считать именно нервность и даже некоторую взвинченность признаками природной незаурядности, странно, что именно преодолев эту самую взвинченность, обратил он на себя благосклонное женское внимание, тут уж одно из двух: либо книжное представление о привлекательности нервных натур устарело, либо незаурядность сама по себе мало кого ныне волнует.

Спокойствие же, точнее, внутреннее равнодушие в сочетании с некоторой отработанной живостью, с так называемым «юмором», что укладывается в знание двух-трех проверенно смешных историй, а также в некую постоянную, как бы скользящую насмешливость над всем и вся, — это как раз те самые черты, которые создают вокруг мужчины интригующую атмосферу. Шадров с удивлением и некоторым стыдом убеждался в этом на собственном опыте. И открывал для себя запоздало прозаическую причину необычайных любовных успехов нескольких своих приятелей, прежде повергавших его своими победами в состояние разочарованности и безволия. Состязаться с ними, слава богу, не приходило ему в голову, но безотчетную и слегка постыдную зависть к ним он благополучно изжил, поскольку понимал теперь механику их воздействия на женские души. Главное — не предъявлять самому себе чрезмерных требований. Разумеется, некоторые из приятелей были, что называется, видными мужчинами, например, давний приятель по институту Олег Шинский, кудрявый красавец с четким профилем то ли греческого воина, то ли одержимого комсомольца двадцатых годов, который во время отпуска на юге коллекционировал девушек, как натуралисты коллекционируют бабочек или каких-нибудь иных насекомых. Впрочем, в отличие от ученых Олег не искал чего-либо неведомого и одною-единственной редкостью плениться был не расположен, его задачу в известном смысле можно было уподобить боевым действиям снайпера, который число сраженных врагов отмечает зарубками на прикладе. Олег гнался более всего за количеством. Сроки его романов даже на морском берегу поражали своей скоротечностью, больше суток не длился ни один.