Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Первым импульсом было броситься к сыну, схватить его за грудки и тряхнуть, чтобы опомнился. Потом пришло трезвое соображение: прежде к таким мерам не прибегал, теперь о них и думать не приходится. Марат только взъерепенится и, чем черт не шутит, додумается до такого поступка, который пока еще ему, может, и в голову не пришел. Вот медсестру эту, поганку, действительно стоило бы разыскать, внушить ей со всей строгостью, чтобы не сбивала порядочных ребят с пути истинного. Впрочем, и это праведное намерение, по здравому размышлению, показалось глуповатым, то-то и оно, что она их почти что наставляет на этот самый благонравный путь. От расстройства Павел Федорович даже закурил, хотя не брал табака в рот лет двадцать как минимум. А теперь вот задымил неумело, как школьник, услужливо подсунутой помощником сигареткой «Мальборо» и думал о том, что уповать остается лишь на судьбу. Пронесет так пронесет. А нет, так пропади оно все пропадом!

За неделю до свадьбы произошла неприятность, затмившая на мгновение все текущие страхи и дурные предчувствия. У себя в кабинете он, как всегда, внимательно просматривал утренние газеты, отмечая при этом, какую статью на досуге следует проработать с особым тщанием, статьи он именно прорабатывал, это была школа ранних пятидесятых, дополненная последующим опытом улавливания интонации и особо важных абзацев. В этом номере настораживающих внимание статей подобралось больше, чем обычно, потому-то с запозданием обратил он внимание на короткую официальную информацию, помещенную на второй странице с подчеркнутой деловитой скромностью, едва ли не на полях проблемного экономического обзора. Когда Павел Федорович прочел эти несколько сухих, однозначных строк, ему вдруг почудилось, что они разрослись до громких предпраздничных призывов, заполонив собою всю площадь газетного листа. Он перечитал их еще раз, точнее, вслух произнес наизусть знакомую стандартную формулировку, не осознавая, до какой степени обдирают губы казенные слова, обставляющие трепетно теплое знакомое имя… «В связи с уходом на пенсию». Речь шла об Иване Суреновиче.

Досада по поводу разом рухнувших планов пришла потом, сперва же потрясло недоумение: как это его угораздило не прослышать ни о ч е м т а к о м р а н ь ш е? Неужели все эти предсвадебные заботы и опасения до такой степени задурили ему голову? Или же вера в звезду Ивана Суреновича была в его душе столь благодарно незыблемой, что он даже не подумал ни разу о ее закате, как не допускаем мы до поры до времени возможности своего конца? Вот это, пожалуй, самое верное. Какие угодно слухи принимал к сведению Павел Федорович, предчувствуя, что пошатнется того и гляди тот или иной авторитет. Но вот в отношении Ивана Суреновича такая мысль даже в голову не приходила. Потому-то и ошеломило известие, как ошеломляет самоуверенного, привыкшего к победам боксера первый, будто бы ненароком, будто бы по недоразумению пропущенный удар. Как председатель спортивного общества Павел Федорович уже знал, что пропустить стоит только раз…

Во всяком случае, никаких сочувствующих визитов и даже звонков он себе не позволит. Ни к чему это. Иван Суренович, как никто другой, просечет ситуацию. Он осознает, что признательность некогда зависимых от него людей никуда не денется, не испарится, не увянет; она, может, даже окрепнет и наверняка окажет себя только со временем, когда утихнет смута и отстоится вода. Да и самому Ивану Суреновичу ни к чему теперь вздохи и сочувственные жалкие слова, это ведь не человек — кремень, слезы́ из него не вышибешь и своей торопливой слезой не тронешь, ему теперь наедине с самим собою надо побыть, в благом и мудром одиночестве. Жадное сострадание толпы таким людям унизительно.

Подобными рассуждениями успокаивал себя Павел Федорович, а сам уж подумывал, что пора прибиваться к другому берегу, раз тот, к которому его так искренне тянуло, оказался ненадежен. О том, что можно жить, ни к чему не прибившись, не укрывшись ни под чью сень, он и подумать не мог. Такая позиция противоречила бы всему его опыту, его, личному, накопленному, как принято теперь выражаться, в течение тридцати лет осмотрительного и умелого продвижения по единожды выбранному и четко определенному курсу. Какие отважные и дерзкие мореходы сопутствовали ему порой в его плаванье, презирая опеку и зависимость, только где они теперь? Чего достигли? Какие открытия совершили? Вспоминать не хочется…

Помощник не был бы самим собою, если б не догадался, как огорошит шефа короткое сообщение в газете. Еще бы, лишиться такого гостя на торжестве, как это говорили в старину… «свадебного генерала»? Он так прямо, без особых церемоний, и намекнул Павлу Федоровичу, хорошо бы пригласить вместо Ивана Суреновича еще какое-нибудь влиятельное лицо.

— А что это даст? — в тон ему, без экивоков спросил Павел Федорович. Он понимал, что Ивану Суреновичу теперь не до гуляний, однако равной фигуры среди своих знакомых не находил. Фигуры такого масштаба возникают в нашей жизни нечасто.

— А что это даст? — автоматически повторил Павел Федорович, уже смиряясь с мыслью, что многим его планам с отсутствием на свадьбе Ивана Суреновича не суждено будет скоро осуществиться. Зато прежние опасения червем засосали под ложечкой: как бы роковая Маратова любовь не объявилась посреди свадьбы.

Помощник тем временем уже заводил в кабинет утомленных непривычной работой авторов сценария грядущего торжества. Вслед за Гойзманом и Рязанцевым, то ли прихрамывая, то ли подпрыгивая слегка, порог переступил пожилой благообразный человек с красными склеротическими щеками. Судя по аккуратной, со множеством карманов и отделений нейлоновой сумке, висевшей у него на плече, это был фоторепортер из спортивной газеты, которому предстояло на дружеских началах запечатлеть неповторимые моменты свадьбы и одарить почетных гостей, не говоря уж о родителях жениха и невесты, памятными снимками.

В тот день Павел Федорович, словно актер во время премьеры, был с головой погружен во все происходящее и тем не менее как бы видел себя и окружающих со стороны. Поскольку спектакль ему нравился, было такое чувство, что и сам он играет недурно. В конце концов ничего принципиально нового, по сравнению со слетами и открытиями декад, свадебное действо не содержало. Даже приветственной речи какого-либо выдающегося лица, космонавта либо ветерана, соответствовало напутственное слово тамады, обращенное к молодым, произнесенное с неформальным волнением и отмеченное к тому же и впрямь смешными эпиграммами Гойзмана. Да и Рязанцев оказался на высоте. Разворачиваясь сообразно его либретто, свадьба нигде не дала сбоя, «Чайка», украшенная обручальными кольцами, в сопровождении эскорта разноцветных «Жигулей» повезла молодых из Дворца бракосочетания на Ленинские горы. Там, на виду у Москвы, лежащей внизу в золотисто-голубоватой октябрьской дымке, молодые, по примеру Герцена и Огарева — в этом была идея сценария, не всем гостям, впрочем, внятная, — дали друг другу клятву верности и любви. Потом кортеж прокатился по заповедным местам Москвы, несколько излишне уделяя внимание монастырям и особнякам, по мнению Павла Федоровича, можно было бы и район новостроек посетить, поколесил по бульварам, засыпающим трамвайную колею шуршащими листьями. Павел Федорович с женой ехали вслед за «Чайкой» в служебной черной «Волге»; за ними в утконосе новейших «Жигулей» двигались родители невесты, за рулем сам директор института; на изгибе бульвара становились видны остальные машины, длиннющий хвост экипажей, увешанных куклами и воздушными шарами, груженных немалыми, как потом оказалось, подарками.