Ларс Лоренс - Утро, полдень и вечер

Однако и такой исход нельзя было бы считать удовлетворительным. Люди не очень-то любят разбираться в отвлеченных вопросах. Для них дело Рамона Арсе — это дело Рамона Арсе, и только, простое и ясное, представляющее собой еще один пример несправедливости по отношению к человеку, причем к человеку молодому, красивому, которого считают muy hombre, мужчиной что надо, и muy listo, умницей. Женщины, не исключая Соледад — жены Транкилино, таяли перед ним и готовы были забыть обо всем на свете ради освобождения своего героя — храброго и доблестного Сида.

Транкилино подавил в себе давнюю досаду на Рамона. В этом деле, как случалось и прежде, Рамон действовал наверняка, избрав для себя наиболее выгодную роль, а черновую работу, гораздо более тяжелую, то есть восстановление разрозненных сил и продолжение борьбы, переложил на плечи других. Он мастер повеселиться, пошутить, произнести прочувствованную речь перед забастовщиками, и эти качества делают его в глазах людей героем. Однако для повседневной работы он слишком порывист, слишком нетерпелив и горяч. Люди инстинктивно угадали в нем эти недостатки, поэтому не удивительно, что, едва шум вокруг забастовки улегся и началась трудная борьба за отмену черного списка, они избрали своим руководителем не Рамона, а его, Транкилино, и избрали единогласно. От этой мысли у Транкилино потеплело на душе.

Но лишь на мгновение. Он тут же вспомнил о своей ответственности и выругал себя за то, что впустую тратит время на различные предположения. Вопрос не в том, допускались ли в прошлом ошибки и что было бы, если бы не произошло столкновения с полицией. Раз господствующий класс располагает оружием и ядовитыми газами, рано или поздно это все равно случилось бы. И случилось не столько по вине «бунтовщиков», сколько по вине холодных, расчетливых провокаторов, которые нуждаются в предлоге для массовых убийств.

Вся ситуация представилась Транкилино в мучительно ярком свете. Люди проливают кровь и гибнут, некоторых отправят на электрический стул. Теперь рабочие познакомились с классовой борьбой не только теоретически, они испытали ее на собственной шкуре.

Но какой ценой дался этот опыт! Пока все кончится, многих не будет в живых, но еще больше народу (включая, по всей вероятности, и самого Транкилино) окажется в тюрьме.

После того, что случилось сегодня утром, возврат к прошлому невозможен. Наступил момент, когда старое ушло, а новое еще не началось. Происходит смертельная схватка, в которой человек не побеждает и не гибнет, а как бы, умерев, рождается вновь.

Транкилино был почти уверен, что дома его ждет полиция, однако застал там только свою маленькую дочку Трину. Девочка играла, подметая кухню веткой дерева; она сказала отцу, что мама ушла к соседям.

Транкилино не хотелось встречаться с женой, не хотелось отвечать на ее вопросы. Он не смог бы найти слов, вселяющих уверенность и бодрость. Сейчас надо было думать лишь о том, как сберечь уцелевшее. Старое вернуть, очевидно, нельзя, но надо попытаться.

Транкилино сел за кухонный стол с покоробленной сальной крышкой и вытащил из кармана карандаш и клочок бумаги. Теперь не время для колебаний. Он должен сплотить людей, мобилизовать их на совместные действия. Надо провести митинг, самый массовый из всех, когда-либо бывших в Реате. Люди хотели присутствовать на публичном заседании суда, и за это в них стреляли. Погиб также и шериф, но это его вина, он сам нарушил закон.

Ну, а если Хэм Тэрнер не вернется к этому времени из Денвера, кто будет основным оратором? Сам Транкилино? А не лучше ли дать слово одной из женщин, которая придет с ребенком и будет говорить просто, что думает, не боясь неприятностей? Но не поймут ли это как попытку переложить на других то, что обязан делать он, Транкилино?

И если будет выступать он, что он скажет? Конечно, люди, которые придут на митинг, и так во всем разберутся, а как быть с остальными жителями города? Как пробиться сквозь невежество и оскорбительную предвзятость и тронуть человеческие сердца? Сможет он выступить так ярко, чтобы его речь попала на страницы «Лариат»?

Лоб Транкилино покрылся испариной, когда он увидел, что рука его, вместо того чтобы писать, машинально нарисовала на листке бумаги виселицу, нарисовала тщательно, в лучших традициях индейской графики. Вспомнив что-то, он резко встал со стула, торопливо взглянул в окно и достал перочинный нож. Его единственный пиджак висел за ситцевой занавеской. Он распорол подкладку, вынул листок бумаги и поднес к нему горящую спичку.

Когда бумагу охватило пламя, он подумал, что следовало бы сперва запомнить фамилии, которые были на ней записаны. Потом, бросив обгоревший клочок на пол и придавив его ногой, решил, что, пожалуй, хорошо, что не запомнил. Фамилий там было немного, но и их не надо помнить. Кто знает, что будет на допросе. Могут и пытать.

Наконец телефон в конторе шерифа на какое-то время замолчал. Клайд Фоунер воспользовался этой паузой.

— Я ни на что не гожусь, Бэрнс. Голова словно опилками набита. Лучше я пойду домой, — сказал он.

— Ладно, иди, — ответил Бэрнс. Он в упор посмотрел на Клайда. — Да, вот о чем я хотел спросить тебя, пока ты еще здесь. Кто убил Гилли?

Лицо Клайда осталось спокойным.

— Ей-богу, не знаю, Бэрнс. Сначала я швырнул бомбу с газом, потом выстрелил в толпу. Больше ничего не помню. Хотя мне показалось… когда я падал, я видел… А может, померещилось… Да, пожалуй, я видел этого верзилу мексиканца с револьвером.

— Кресенсио Армихо? Которого я пристрелил?

— Не знаю. Я был без сознания. Наверно, они меня молотком ударили.

Бэрнс испытующе посмотрел на Клайда, потом прищурился.

— Мы еще вернемся к этому, — сказал он. — Ты можешь вспомнить, что произошло раньше: взорвалась твоя бомба или раздался выстрел, которым убило Гилли?

Клайд приложил руку ко лбу и закрыл глаза.

— Черт его знает. Кажется, сначала… А ты на моем месте как ответил бы на этот вопрос?

— Это мое дело. Мне надо знать, что ты скажешь.

— О черт. Голова гудит, словно барабан.

— Стало быть, ты швырнул бомбу до того, как пристрелили шерифа?

— Честное слово, не знаю.

— Ну ладно, хватит об этом. Почему ты думаешь, что они ударили тебя молотком? Ты видел молоток?

— Да. Еще раньше. Как только мы вышли на улицу.

— У кого он был?

— Сейчас… Помню, что я видел молоток. В тот момент я проверял, готова ли для броска бомба, а другую руку держал на кобуре на случай, если кто-нибудь попытается выхватить револьвер.

— Похоже, ты здорово нервничал.

— Фу, черт, голова разламывается. Честное слово, Бэрнс.

Бэрнс долго смотрел на Клайда, потом отвернулся и сказал: