Ларс Лоренс - Утро, полдень и вечер

Но от бесконечного повторения слова теряли свой смысл. Он и сам наконец понял, что произносит их машинально, неискренне, а Лаура плачет лишь для того, чтобы разжалобить его, и это действует ему на нервы. Пора бы ей замолчать, ведь он больше не трогает ее. Неужели она не понимает, что все неприятное уже позади?

— Пожалуйста, малышка, не надо, я, конечно, подлец… — бубнил он.

Наконец Бэдди замолчал, озадаченный ее отчаянием, которое охватывало и его. Он был недоволен собой. Зачем ему понадобилось извиняться? Ничего хорошего из этого не получилось и никогда не получится. Люди лишь пользуются твоей слабостью и стараются еще больше досадить тебе.

Сама виновата: не надо было сопротивляться, не надо было жеманничать после того, как поклялась, что отдастся, только что руку на библию не положила. Вот и напросилась.

Бэдди попытался снова поцеловать ее, и снова она отстранилась. Тогда он, крепко сжав зубы, встал и привел свою одежду в порядок. При свете звезд он видел, как она, лежа наполовину на одеяле, наполовину на земле, сгибает и разгибает, словно в конвульсиях, правую ногу. Было что-то страшное в этой обнаженной белой ноге, двигавшейся, как в агонии. У Бэдди затряслись колени, и он был вынужден отвернуться. Он не мог заставить ~ее замолчать и уже не мог больше слушать ее стенания. Он опустился на колени рядом с Лаурой, приподнял ее обмякшее тело и сильно встряхнул. Девушка вдруг перестала стонать, и он подумал, что ему давно следовало бы это сделать.

— Теперь тебе лучше?

Она не отвечала, продолжая лежать недвижимо. Бэдди решил, что это обморок. Ее рука скребла землю, голова склонилась набок, белокурые волосы закрывали лицо, поэтому он не видел, что она плачет.

Вдруг тело Лауры вздрогнуло. Потом, глубоко вздохнув, девушка испустила громкий звериный крик, пронзивший, будто острием ножа, все его существо. Бэдди никак не ожидал этого стремительного движения — он инстинктивно мотнул головой, и круглый камень, который она держала в руке, угодил ему в висок.

Его словно ударили носком бутсы, как это было прошлой осенью во время игры в Идальго, только на этот раз удар был сильнее. Как и тогда, у него потемнело в глазах. Но теперь не было мальчика, который смочил бы ему голову холодной водой, не было доктора, спешащего к нему вместе с санитарами через футбольное поле, и никто не кричал: «Скорее помогите ему!» Никто не перевязал ему рану, никто не помог встать на ноги, не было аплодисментов и подбадривающих криков.

Не было и Лауры-Джин.

— …Потом будто бы пришел вождь Голодных к Найенезгани — Истребителю Чужих Богов — и сказал ему: «Нет, ты не убьешь нас, Голодных, ибо, если убьешь, Народ перестанет быть голодным. И не будет у нас фиест, потому что, кто не голоден, тот не любит фиест. И тогда Народ уже не захочет охотиться, ибо зачем убивать своих братьев-животных, если не требуется мяса?» Вот что сказал этот вождь.

И Найенезгани будто бы отвечал вождю Голодных: «Я слышал тебя. Ты хорошо сказал. Народу нужны Голодные, поэтому я не стану их убивать». Вот что он сказал вождю. Так рассказывают.

Когда старый Бен Джоу Неззи кончил, удивление исчезло с лиц его внуков. Он рассказал им историю, которая не давала ему покоя с тех пор, как белый полицейский заставил его повернуть обратно, и рассказал ее хорошо — так, как и следовало рассказывать подобные истории. Даже его дочь и жена слушали, хотя знали эту историю наизусть.

Поджав под себя ноги, Бен Джоу долго еще сидел на овечьей шкуре, расстеленной на полу его хижины, сидел и после того, как заснули его внуки, как улеглась дочь. Он думал о сегодняшнем путешествии в страну белого

человека, думал о том, как полицейский с ружьем и маленьким стулом с колесиками спереди и сзади не позволил ему ехать в город продавать браслеты, поэтому он не купил одежду, персики в банках и шипучие пузырьки, а внуки не увидели Железо-Идущее-С-Огнем, которое он обещал им показать.

Его жена постлала овечьи шкуры и легла, укутавшись в одеяло. Он надеялся, что она заснет не сразу, тоже, наверное, будет думать, и приготовился поделиться с нею своими мыслями…

Огонь под дымоходным отверстием погас. Бен Джоу скрутил цигарку и, выкурив ее до конца, заговорил:

— Я думаю о белых. Я думаю об этих полицейских, об их ружьях и маленьких стульях с колесами. И еще думаю о Найенезгани, который не убил Голодных. И обо всем вместе.

— Я тебя слушаю, — сказала жена.

Бен Джоу молчал несколько минут, пока обдумывал, что сказать дальше.

— Я еще не все понял. Я думаю, что они не совсем плохие, эти белые. Есть в них что-то хорошее. Только, по-моему, они не знают дорогу к счастью; не нашли Тропу Красоты. У них два языка и недобрые сердца. Я так думаю. Сухая пыль крепко держит их. Дождь не падает на их кукурузу. Он падает на наши поля и на горы падает. Но поля белых покрыты пылью, их козы худы, и белые творят безобразия. Я думаю, что больше никогда не поеду Тропой Железа. Наверно, для нас будет лучше, если хорошие вещи из города купцы привезут сюда.

Его жена что-то пробормотала совсем сонным голосом, но Бен Джоу еще не закончил своей мысли. После долгого молчания он снова заговорил — тихо, словно в забытьи.

Эти белые умеют делать хорошие вещи. Но у них, по-моему, мелкие души. Им чуждо возвышенное, они не слушают, когда говорят боги. Они — как Голодные. У них много хороших вещей, но они не приносят им счастья. Их жизнь не дает наслаждения. Это мы видим, когда ездим туда. Мы видим, что они живут, как Голодные, и думаем, что, может быть, убьем их. Но мы поступаем как Найенезгани. Мы не убиваем их, а говорим: «Живите», потому что, если мы убьем их, нам, наверно, уже не захочется идти Тропой Народного Счастья. Пожалуй, нам не 9** 263

быть счастливыми, если мы убьем этих Голодных, этих белых. Мы убьем их, если они причинят нам слишком много бед. Но если они будут вести себя так же, как Голодные, мы позволим им жить. Так, по-моему, должно быть. Это я и хотел сказать. Все.

— Я слышала тебя, — пробормотала жена.

Может, он и не так много сказал, но достаточно. Он был доволен собой. Он вынашивал эти мысли и сейчас чувствовал себя так, словно после долгого поста спустился в долину.

Он положил руку на жену, к нему пришло желание, и он подумал о том, что оно уже давно не приходило и уже давно у них с женой ничего не было. Но теперь это будет и сделает их счастливыми. Он рад. Хотя желание не очень сильное, но приятное.

Он окликнул ее по имени, интимному имени, известному только им двоим. Но она отвернулась от него, что-то проворчав. Он понял, что она сердится, и сам рассердился.

— Нет би-и-изнеса, — протянул он, усмехаясь, и отнял руку.

Но тут же вспомнил, что этими словами передразнивал белого полицейского…