Стефан Мерил Блок - Оливер Лавинг

Сжав руку в кулак, Ева забарабанила им по столу быстрыми резкими ударами, но это досадное короткое слово из динамика компьютера никуда не делось. Как и давний разговор, в котором она отказала сыну. Маленькое красное пятнышко на ее уверенности. Папа.

И подумать только: этот день готовил ей еще одно унижение. Ева вздрогнула, услышав скрип половиц под чьей-то тяжестью. По-видимому, у сцены, которую она сейчас пережила, был свидетель. В сумраке у подножия лестницы сидел Чарли; он похлопывал по своему заросшему щетиной подбородку.

– Нам надо поговорить, – сказал он.

Оливер, события твоих последних недель, вероятно, задали тон всей истории твоей жизни, но зачем напрасно страдать, размышляя только над этими днями твоего вертикального существования? В далеком эфире, на дальнем конце четвертой койки, были и счастливые воспоминания – так почему бы, прежде чем погрузиться в самые жуткие картины прошедшего, не взять передышку и не вернуться к одному из лучших? Туманный летний вечер, испачканная чернилами книжка у тебя в руке, стойкий запах приправы для сэндвичей? Твоя семья?

Июль в Западном Техасе напоминает глухой февраль в тех местах, где климат имеет четыре сезона. Когда ты был заперт внутри бесконечных дней, время превращалось в разболтанную, аморфную субстанцию, а бой часов походил на ежечасно повторяемую саркастическую ремарку. По правде говоря, несмотря на твои жалобы, возобновление занятий в первых числах августа приносило облегчение. Школьные кондиционеры во много раз превосходили единственный жужжащий аппарат в Зайенс-Пасчерз.

Но в тот летний день, о котором пойдет речь, тебе было четырнадцать, на дворе стоял июль, была середина блеклого дня. Вы все вместе сидели в гостиной. Сонный после ланча, устроившись возле кондиционера, ты прятался за своими книгами. Часто ты принимался жаловаться на то, что отец громко сопит, что брат ковыряется в носу и изображает странные звуки из видеоигр. Казалось, твою мать меньше всего угнетало это вынужденное заточение. Когда тебе стало невмоготу и ты собрался уйти, чтобы окунуться в теплый, солоноватый ручей, она сказала с упреком:

– Сейчас время побыть вместе всей семьей!

Однако впоследствии оказалось, что те дни не были бесконечными. Позже каждый из вас отдал бы что угодно, чтобы прожить еще один такой же.

– У меня идея! – сказала Ма, тем самым вызывая многоголосый стон – частую реакцию на ее необъяснимые послеобеденные фантазии. – Давайте каждый нарисует картинку.

– Картинку?

– Да! – подтвердила она. – Каждый нарисует Зайенс-Пасчерз. Первое, что приходит в голову при мысли о доме.

– Фу, – сказал ты.

Но ты слишком разомлел от жары, чтобы протестовать, когда Ма вернулась в гостиную с коробкой цветных карандашей и четырьмя листами бумаги на школьных планшетах с зажимом. Эта затея казалась донельзя утомительной, но еще хуже было бы молчаливое неодобрение Ма. Ты взял коричневый карандаш и принялся делать набросок.

Рисование никогда не было твоим коньком, но картинка, проявлявшаяся на твоем листке, показалась тебе неплохой. Ты ничего заранее не придумывал, просто начал выводить изогнутую линию, которая в итоге оказалась широкими рогами вашего последнего вола Моисея.

Ты не пытался таким образом что-то доказать матери, продемонстрировать, что возникший у тебя образ – не погнувшийся обветшалый дом и не групповой портрет вас четверых на лужайке, а одинокий блуждающий зверь. Просто твоя рука хотела изобразить именно это, и чем дольше ты рисовал, тем сильнее удивлялся, сколько помнишь деталей. Ты мог в точности воспроизвести узор коричневых пятен на шкуре Моисея, проплешину на задней части, и, кажется, тебе прекрасно удались глаза вола – мудрые, полные дзена, как у младенца.

– Ну, все, – сказала мать. – Давайте сравним. На счет «три»: раз, два, три!

Густую знойную тишину гостиной разорвали взрывы смеха. Смех отскочил от черепов на стенах, встряхнул фарфоровые статуэтки ковбоев и жеребцов в буфете. На всех четырех картинах был изображен бредущий по холмам Моисей.

У Чарли был схематичный приблизительный силуэт, у матери – неистовая косматая загогулина; отцовский рисунок был выполнен в обычной вихревой вангоговской манере, а твой походил не столько на быка, сколько на какой-то гибрид быка и чудовища. Но вы все еще смеялись, надрывая животы. Смеялись и смеялись, потому что в удушающей июльской жаре, которая обступала вас, словно глубокие воды, превращая каждого в отдельный остров, вас все-таки объединяло общее неожиданное представление о том, что такое дом.

Однако же, Оливер, теперь это неизбежно: что извлеченная со дна твоей истории затычка; что черная дыра, где сгибается само время. И неизмеримая тяжесть, к которой возвращаются все твои воспоминания, – бессмысленно бороться с их неудержимой силой. Вечер пятнадцатого ноября.

Пятнадцатое ноября; восьмой час вечера; ты смотрел на те самые портреты Моисея на стене в твоей комнате, когда в кухне зазвонил телефон. В раздражении ты только повернул голову на подушке, и тут телефон наконец умолк, чтобы сразу же зазвонить снова. Предполагалось, что на Осенний бал допускаются только старшеклассники, но даже у твоего брата имелись большие планы на этот вечер – очередное многолюдное сборище друзей в кинотеатре Альпины. Чарли туда повезла мама, заручившись сомнительным обещанием, что обратно его привезет чья-нибудь другая мама. Ты прошлепал в кухню, вынул телефон из его гнезда и вернулся с трубкой в постель.

– Почему бы тебе не прийти? – спросил по телефону Па. Он был дежурным на танцах, и до тебя доносился фоновый гомон толпы и басы какого-то знакомого, но неопознаваемого хита. – В твоей жизни будет только два Осенних бала.

– Я и так неудачник, – отвечал ты отцовским подавленным тоном, – а ты еще хочешь, чтобы я заявился туда один.

В тот день в школе твое одиночество бросалось в глаза – следствие традиции штата, которую гордо поддерживала блисская школа. Вечером накануне бала старшеклассники собирались в гостиных по всему округу Пресидио, чтобы под вспышки фотоаппаратов обменяться розетками и подвязками: розетками для девочек, подвязками для мальчиков. И те и другие представляли собой букетики пестрых ленточек и шелковых цветов – иногда со световыми и звуковыми эффектами, – сделанные вручную дорогим человеком и предназначенные для того, чтобы надеть их в школу на следующий день. Так что пятнадцатого ноября размежевание стало очевидным: избранные прохаживались по коридорам, позвякивая колокольчиками с яркими ленточками, на которых были написаны имена их партнерш. Одиночки бродили ненарядные и какие-то обделенные.