Александр Трофимов - Необходимей сердца

Она хорошо помнила все извивы огня от той проклятой похоронки. Как, торжествуя в своей правоте, вспыхнул огонь, словно бумага пыталась доказать правоту того, что написано в ней, и как быстро завял на треснувшей тарелке красный цветок, словно поняв, что невозможно что-либо доказать материнскому сердцу.

И такая важная бумага, враз изменившая в войну всю мать и весь мир вокруг нее, перестала торжествовать над смертью сына, превратилась в ничто, и с ней вместе исчезла как бы и смерть сына.

И мысль, что сын жив, хлынула в мать, оплела каждую ее клеточку, диктовала каждый поступок. Плоть ее перестала существовать, переросла в дух.

Давно это случилось.

В этот одинокий вечер мать уныло разбирала постель сына — медленно свертывала синее одеяло, изнуренное долгой жизнью, с поблекшим рисунком гигантских фантастических цветов, упрямо подминала кулачками толстую подушку внимательно проверяя, все ли ее углы плотно входят в углы наволочки, и долго выпрямляла морщины на чистой простыне, и накрывала ее тяжелым жарким одеялом. Ее некрасивые руки — с далеко выступающими из-под туго обтягивающей их сероватой кожи венами, — утолщенные в суставах, где скопилась накопленная годами усталость, двигались медленно.

Где бы ни был сын, он всегда находится от матери на расстоянии ее сердца. И руки матери, каждый отросток ее чувства принадлежали заботам о сыне, какая бы жизненная вьюга ни унесла его.

Мать сменила белье на постели сына, и, пока она его меняла, ей казалось, что вот-вот отворится дверь, впуская сына из ванны, и она скажет ему: «С легким паром», и Ваня ответит устало «спасибо», и распахнутая свежая простыня примет в себя его чистое раскаленное тело.

Внимательно оглядев работу — все ли в порядке? — и выровняв последнюю волну на одеяле, мать выключила свет и села на скрипливый стул рядом с постелью сына и так погладила подушку, словно на ней покоилась голова единственного ребенка. Она хорошо представляла в темноте его широкое лицо и слышала в равнодушной тишине, как обмирает ее остывшее сердце, чьи сосуды становились все уже и уже от боли возраста и материнского одиночества. Она долго сидела, задумавшись, и грубый резец горьких размышлений углублял бесчисленные овраги и овражки морщин. Впалые щеки делали ее лицо особенно уставшим и одиноким.

Она общалась с сыном силой любви и могуществом самовнушения, отстранившись от громкого пульса окружающей жизни. Как и всякий день, продолжало говорить радио, которого мать сейчас не слышала. Чуть легче жилось ей одной, когда время от времени она вслушивалась в посторонние голоса, населявшие треснувший ящичек радио. Мать никогда не могла уложить своих горестных мыслей в слова и была уверена, что они доходят до сына дорогой материнского ожидания.

Мысли глубинной боли постепенно покинули ее — их заменили обыденные, те, что легко становились словами: мать рассказывала, обращаясь к далекому сыну, чем она занималась весь этот нудный бессыновний день. Она говорила медленно и внятно, и слова наполняли комнату живым теплом, и ей казалось, что все вещи в комнате слышат ее и понимают ее. Все ее дни походили один на другой, но наконечник рассвета казался всегда началом нового необычайного дня — ведь каждое утро приближало ее встречу с сыном на целые сутки. Ее тоску мало кто мог понять. Она и без помощи света видела со своего места фотографию сына и, время от времени, поворачивалась к ней, оторвав глаза от подушки.

Тяжесть сердца, напоенного горем, давила на мать изнутри, мешая мыслям просачиваться сквозь эту боль, и она слышала, как в безжалостно сжимавшихся венах трудно проталкивалась ее густая кровь. Она рассказывала сыну, как спала, где болело у нее с утра, что она ела и кто как посмотрел на нее, что слышала по радио и видела за окном, до рези в глазах наглядевшись за день на чистый снег, разлегшийся во дворе. Она кожей чувствовала посторонний взгляд и была уверена, что его обладатель думает о ней с плохо запрятанной жалостью, и от грубо вторгающихся в ее сокровенную глубь чужих глаз она ощущала колючесть этих любопытных взглядов, и, даже после того как человек проходил мимо, страх долго всасывался в нее.

Мать рассказывала снимку сына, как остановились сегодня под окном младшие школьники и долго катались с ледяной горки — и ей явственно представлялось, что один из них — ее Ванюша, тот, прежний, маленький, протянувший ей родную доверчивую ладошку. Она даже вздрогнула, когда острый голосок соседского малыша пробился сквозь стену, влившись капелькой света в ее раздумья. Она сидела прямо, и ее руки одиноко лежали на острых коленях. Потом Настасья Ивановна вспомнила первое сентября — день школы. Сама она была неграмотна и мечтала выучить сына. Когда сын впервые пошел в школу, для нее началась новая жизнь, и она видела сейчас перед собой тот день наяву, точно сама шла учиться. Причиной ее жизни был сын, и тишина ее души означала прежде, что сын счастлив, но теперь тишину эту она забыла. Счастье сына она понимала так, как представляли счастье ее предки-крестьяне, отдававшие земле свои веками накопленные знания и свой опыт, а взамен получавшие кусок хлеба, — жениться сыну надо на девушке из своего круга, чтобы жена не командовала сыном, а подчинялась ему и была верной и доброй, чтобы у нее родились дети, которых бы бабушка всеми силами помогала растить, и чтобы в доме было согласие, а что такое согласие, ей было ясно раз и навсегда: жена должна подчиняться мужу не задумываясь, как не задумывается человек, для чего он видит, ходит и дышит, эта ее уверенность была словно врожденной — как слух и зрение. Настасья Ивановна была твердо убеждена, что и другие люди думают так же, и подсознательно выбирала из окружающей жизни те события и слова, которые подтверждали ее мысли и взгляды, остальное же отсеивала, словно не замечая. Она считала, что человек должен работать и жить для семьи, и эти духовно здоровые крестьянские мысли, которым она всегда следовала, делали ее совесть неуязвимой. Явления жизни представлялись ей четко очерченными, и она всегда одинаково реагировала на них, и это было единственно честным отношением к жизни, ибо в основе его лежали ясные для всех мысли: не обманывай, не бери чужого, не делай подлости… — все то, что можно назвать велением совести, которой все должны следовать, но от которой часто отказываются ради личной выгоды: чтобы вкуснее есть, жить в более просторном и чистом доме — и это считают в порядке вещей и не удивляются себе, что переступают веление совести, и не возмущаются этим в себе. Но постоянно возмущаются этому в других людях, забывая, что поступают так же отвратительно, и делая вид, что сами всегда поступают по совести. Так обманывая друг друга и не находя ответа, почему же так делают они, и редко размышляя над этим вопросом, легко оправдывают себя тем, что именно так поступают многие. Придумывают разные хитрые мысли, облекая их в изящные слова, а на самом деле убивая себя, — ибо что значит наша жизнь без души? — и полагая, что вот, нам трудно, а детям будет легче, они будут честнее, забывая, что не родит гнилая яблоня здоровых яблок и дети их тоже будут жить со слепой душой.