Александр Трофимов - Необходимей сердца

— Спасибо за заботу, я уж как-нибудь сама, — она не любила одалживаться.

— Да не стесняйтесь вы, — не понимая ее, пожал плечами Иван Сергеевич.

— Какое стеснение между соседями? — ответила мать.

Гость принадлежал к числу людей, неспособных подумать, что они могут быть не правы: все вокруг ясно, четко, понятно; силу привычки он считал силой правды:

— И заходить к нам не стесняйтесь. С деньгами у вас наверняка туго — пенсийка всего пятьдесят рублей, хоть и работали всю жизнь. На такие деньги и воробья не прокормишь, — он улыбнулся своей шутке.

— Мне хватает, — привыкнув к таким вопросам, без обиды ответила Настасья Ивановна.

— И комната вам велика для одной, — беспокоился Иван Сергеевич, наполняя свои мысли заботами о соседке. Сделал паузу, запасаясь осторожностью, вынимая мысль из чащобы слов: — Велика. К чему одной пенсионерке двадцать четыре метра? — он как бы разговаривал с собою вслух.

— Я не одна, — медленно возразила мать и хотела пояснить что-то, но оборвала фразу.

— Э… — махнул рукой Иван Сергеевич с оттенком язвительности, поняв ее молчание, и чуть не обжег ее словами, но, однажды решив быть осторожным, поостерегся. — Зачем вам деньги переводить на такие хоромы, — он обвел правой рукой комнату, точно хотел обхватить ее и взять с собой. — Метраж, он как пылесос, деньги сосет.

— Я эту комнату всю жизнь зарабатывала, — ответила Настасья Ивановна так тихо, будто голос у нее исчезал с каждым словом, и ее мизерная фигурка стала еще меньше.

— И хорошо, что заработали, и хорошо, — успокаивающе похвалил ее Иван Сергеевич. Он положил ладонь на стол и стал выплескивать слова быстро-быстро, точно был переполнен ими: — Но одиноко вам в такой пустоте, это ж не комната, а цельный физкультурный зал. Вы перебирайтесь, Настасья Ивановна, лучше к нам, — и на лице его отразилась радость, что наконец-то он высказал то, ради чего пришел. — У нас всего четырнадцать метров на двоих, — и он поджал губы, точно Настасья Ивановна была в этом виновата. — А мы вам доплатим — не обидим. И по справедливости будет, и деньги на ветер выбрасывать не надо. Ну а если телевизор захотите посмотреть или разговором душу отвести — пожалуйста к нам. Всегда вам рады будем.

Тяжесть сказанного облегчила его, и он сел прямо, тесно прижавшись к спинке стула, и от этого в его крепко собранной фигуре появилась надменная строгость.

Настасья Ивановна отсчитала деньги и ждала момента отдать их.

— Спасибо, но я уж лучше здесь, — трудная жизнь научила ее быть вежливой с людьми: так спокойней. — Стены здесь родные, — оправдывалась она, как и все стеснительные по природе люди, извиняющиеся за то, что не могут согласиться со свинством.

— Что стены, — встрепенулся горячими словами Иван Сергеевич, — оклеим вам стены такими же обоями желтенькими, вот и наши стены вам родными станут. — Он посмотрел на лабиринты трещин в потолке — Ремонт вам давно нужно делать. Комнаты у нас служебные, и надо нам их беречь, помогать государству по мере сил. Сами знаете — строим много, а жилья пока на всех не хватает, — и он укоризненно покачал головой.

— Я на пенсии, у меня уже не служебная площадь, — ответила Настасья Ивановна распятым голосом и подавленно протянула деньги, а гость все высиживал ее согласие.

— Как не служебная? — недовольно спросил он, морщиня лицо. — Тут в квартире все комнаты служебные, значит, и ваша служебная, иначе и быть не может. — И добавил неприязненно, нехотя принимая протянутые монеты: — Подумайте, Настасья Ивановна, деньги в наше время никому не помешают, а вам тем более.

Настасья Ивановна промолчала в ответ, спрятавшись в свои думы. Присутствие этого человека, переполненного жизненной энергией, несмотря на свои немолодые годы, и долгий разговор, выжали из нее остатки сил и вызвали прилив боли к затылку — и та тянула голову назад.

Сосед мрачно вышел, и после него комната стала меньше.

Когтистая тишина боли схватила за горло Настасью Ивановну, и она несколько минут не в силах была сдвинуться с места.

«Черт Иваныч», — подумала она про соседа, когда боль отпустила ее.

Лежать она не могла, нужно было чем-то отвлечься — неосознанно понимала она и села штопать кофту. Это была самая любимая вещь Настасьи Ивановны: чуть уходило лето — и мать пряталась в ее родное тепло. Мучаясь, она вдела нитку в лилипутское ушко иголки и вскоре с сожалением отложила работу в сторону — глаза сдались, да и непослушным пальцам трудно было удерживать иглу в повиновении.

Она достала старую папку, развязала ее. Туда собирала она прежде, когда глаза еще видели хорошо, заметки из газет, где сообщалось, что спустя много лет после войны находились те, кто погиб или считался без вести пропавшим. Этих сообщений у нее было шесть, и она помнила их наизусть. Мать их потрогала осторожно, словно боясь, что от грубого прикосновения могут исчезнуть эти желтые вырезки.

Она повернула выключатель, и свет мгновенно исчез, словно был живой и хотел отдохнуть. Глаза благодарно смотрели во влажную темноту.

И ей приснился летний лес с веселыми полянами и веселым солнечным светом. Она шла с сыном по высоченной траве, и крепкие головки ромашек стучали в их колени. Словно тысячи будильников звенели вокруг кузнечики. Потоки ветра нежно ласкали волосы Вани. Неожиданно ребенок увидел яркую бабочку с широкими крыльями и погнался за ней, вытянув свою прохладную ладошку из материнской руки. Бабочка села на свечу иван-чая, дожидаясь его, и сын осторожно и счастливо снял ее тонкими пальцами и помчался обратно.

— Мама, мама, смотри, какую я волшебную бабочку поймал, — задыхаясь от бега и волненья, кричал он.

— Ты молодец, только давай ее отпустим, она же поддалась тебе, — мать погладила его вспотевший лоб.

— Давай отпустим, — сразу согласился сын и развел пальцы.

Проснувшись, мать не могла вспомнить, был ли в жизни такой случай. Как часто память оказывается спасательным кругом, удерживающим нас на волнах жизни.

Она лежала не шевелясь — боялась спугнуть остатки сна. И долго думала, к чему этот сон, и решила, что к письму.

Она тихо встала, но пружины скрипнули, и звук этот был сродни зубной боли. Мысль ее бродила по развалинам сна, надеясь отыскать новые воспоминания. Мать задержалась у окна, тупо смотрящего в ночь, и упорно глядела в черноту, словно от ее желания мог пробудиться рассвет. Она долго сидела, уговаривая боль в ногах перестать ее мучить. Но та жила по своим безжалостным правилам. Мать не заметила, как заснула, сидя на диване, и очнулась, почувствовав, как углубилась и сгустилась вокруг тишина.

Спала улица, уставшая за день от миллионов шагов. Склонив головы в знак согласия с какими-то своими мыслями, стояли фонари. Мимо них крадучись, спотыкаясь о тени, входил в комнату слабый лунный свет. Такая тишина стала ей родной, и мать свыклась с ней за долгие часы ночного бдения. Полнозвучным был височный пульс, она слышала, как стучит поток крови. Вдруг комнату заполнил грубый удар уставшего сердца, и она первое мгновение не поверила, что этот мощный звук принадлежит ее отживающему сердцу. Это сила ее ожидания посылала кровь до самых глубин плоти. Удары росли и росли из недр ее впалой грудной клетки, упорно не подчиняясь давящему влиянию времени, и мать радовалась, чуя эти весомые, верные ей звуки. Они опадали, и навстречу им спешили новые — и эти новые в таинственной глуши плоти подгоняли очередные, и родник звуков укреплял мать. И она лежа слушала сердце, как чувствовала когда-то в дальней дали времени первые святые движения сына в мягком чреве. И новая жизнь, поднимавшаяся тогда из сокровенной сердцевины тела, очищала ее мысли и кровь, когда она возвращалась из своего огромного материнского мира в тот, который принято считать единственно реальным из бесконечного числа существующих вокруг миров.