Скарлетт Томас - Дочь олигарха [litres]

– Кажется, меня сейчас…

– Эстелла!

Доктор Морган изо всех сил старается проникнуться музыкой, которая им нравится, – с вокодерами и внезапными головокружительными сменами скорости. Каждая песня – как будто три песни, собранных вместе. Три плохих песни. Все, что нравится этому поколению, так или иначе испорчено: жестяная музыка из дешевых наушников, трагически низкое качество MP3-файлов. Он смотрит на мадам Венсан, когда думает, что она не заметит. Она – такой же винтаж, как виниловые пластинки, о которых он мечтает, но никогда не покупает. Такая же стойкая и нерушимая, как винил. Аналоговая, олдскульная. Ее колготки цвета естественного загара морщатся под коленками тонкими складочками, за которыми, впрочем, все равно видны варикозные вены. Он думает о жаркой пустоте, которую она в нем пробуждает, это похоже на обжигающий горло виски. Но не сейчас: сейчас он этого не чувствует. Он чувствует это только в темные времена, когда сдается, перестает бороться и проваливается внутрь.

Когда его легкие наполняет ряска. Когда эта боль абсолютно необходима.

Ее плоть вся будто немного припудрена и пахнет увядшими розами.

Иногда он понимает свою проблему так: он – лабораторный стакан, который все никак не наполнится. На дне стакана девочки, их уроки, еда, перекличка по журналу, младшие кружатся облаками мелких насекомых, а старшие начинают смотреть на него и отводить глаза. Вот только… Мы не закончили. Дальше в стакане – работа: конечно, бессмысленная. Невозможно изменить мир, будучи учителем биологии в школе, которая полна нелепых девиц с их контрабандной помадой, всепоглощающими пищевыми нарушениями и отсутствием глубокой мысли. Вдохновлять неокрепшие умы . Так было сказано в объявлении о вакансии. Эти умы больше не надо вдохновлять, он в этом абсолютно уверен. А вот что им надо, он точно не знает. Каждый день он занят только тем, что ждет вечера. Читает “Нью сайентист”. Разгадывает кроссворды. Пишет письма в газеты. Отправляет разгаданные кроссворды.

Это тоже жизнь. Так тоже можно жить. Вполне.

Он больше не молится, но читает каждое письмо, которое присылает “Сообщество гуманистов”.

Так почему же лабораторный стакан никак не наполнится? Ведь он вроде бы не против: он жаждет наполниться, чтобы над ним поднимались пена и пар, чтобы содержимое переливалось через край, как на дурацких картинках напитков из соцсетей, которые так любят старшие девочки. Искристость ролевых онлайн-игр. То, что он иногда случайно видит у себя в айфоне, когда включает режим “приватного просмотра” и его пальцы вбивают в поисковые системы слова, хранящиеся в таких глубинах сознания, которые он не вполне контролирует. Не целые фразы, а только их обрывки. Мальчики. Бьет. Женщина-учительница. Если пальцы добавят слово “хентай”, то вместо настоящих людей появятся японские картинки, и это лучше, потому что а) они чище и б) не вызывают такого чувства вины. Единственная проблема заключается в том, что японцы обожают картинки, на которых мужчины-учителя, наделенные огромным мужским достоинством, трахаются со своими юными и крошечными ученицами (юными и крошечными в педофильском смысле), и смотреть такое в школе для девочек – просто верх идиотизма, даже если у тебя включен режим приватного просмотра. К тому же он искал совсем не такие картинки. Ему нужны женщины – возвышающиеся над ним скалой, вооруженные плетью и злые. Как мадам Венсан в те дни, когда у нее правильное настроение. Пена в верхней части стакана пульсирует, как жидкий азот, шипит, как магний во время идиотских опытов, которые он показывает фенечкам, – но через край не переливается. Пока.

Бекки из девятого.

Конечно, не в реальной жизни, но у него в голове. В этой самой шипучей пене в верхней части. Скрыта в ней, не видна.

Все, что происходит в пене, – нехорошо. Все в ней кипит и клокочет и не оседает на дно. Ну да, на несколько часов вещи в пене помогают ему забыть про остальное содержимое стакана, но потом, если не проявить должной осторожности, он всю ночь ведет себя как животное и занимается тем, чем наверняка занимаются деревенские мальчики – возможно, они делают это даже чаще, чем он, но вряд ли с такой омерзительной самоотдачей, с такой отчаянной сосредоточенностью, с такой звериной яростью.

– Сэр?

– Чего тебе, Бекки?

– Это Доня, сэр.

– Чего тебе, Доня?

– Вы не могли бы нам помочь? Там Таш и Тиффани. Им немного нехорошо.

– Всегда предусматривай два пути, – говорит тетя Соня.

Они в “Селфриджес”, пьют чай. Наташа избегает всего, где есть привкус кокоса. Где-то в глубине гортани до сих пор густая тошнотная белизна “Малибу”. Клейкая сладкость. Похоже на тропическую сперму, хотя в школе об этом, конечно, никому не расскажешь. Такие вещи говорят только дома – дети с улиц и их коричнезубые матери в синтетических кофточках с открытыми плечами. Их, наверное, постоянно рвет алкоголем. Наташа больше никогда не будет пить. Она не хочет быть как эти женщины; сейчас она и собой-то почти не хочет быть. Ей хочется снова быть насквозь чистой, как раньше. Чистой и легкой, как буква I.

Для рождественской недели сейчас тепло. Рождественский этаж в “Селфриджес” готов ко всему этому еще с августа – все сумасшедшие люди уже тогда купили себе елочные шары. Интересно, избыток сентиментальности – это сумасшествие? Наверняка. Недостаток сентиментальности – точно признак душевной болезни. Именно это было у Эстеллы – вот почему она так себя вела. Она была красивой, но бессердечной. Она прямо так и говорит Пипу. Если бы пришлось выбирать между тем и этим, что бы ты выбрала? Избыток сентиментальности или его отсутствие? Нет, ну а правда? Или история про два пути – это как раз про это? О чем вообще тетя Соня говорит?

– Два пути? – переспрашивает Таш.

– Два вероятных пути. Выбор. Возможность пойти в другом направлении. Никогда не заходи по одной дороге так далеко, чтобы нельзя было вернуться. Никогда не заходи в дверь, которая за тобой захлопнется. Оставляй дверь открытой. Это самое важное. Я говорю не в буквальном смысле, хотя, кстати, и в буквальном это тоже не такая уж плохая мысль. Но я имею в виду метафору, образ. Не делай ничего такого, что нельзя отменить.

Таш смотрит на свои руки. На запястья. Предплечья.

– Типа, как татуировку?

Тетя Соня качает головой.

– Татуировки делай сколько захочешь, – говорит она. – Особенно если не собираешься выходитьзамуж.

Таш не очень хорошо понимает, что это значит. Лицо тети Сони совершенно ничего не выражает.

– Нет, – говорит она. – Я имею в виду – в идейном смысле. – Она постукивает себя пальцем по лбу. – Вот тут. Ты ведь куришь?