Скарлетт Томас - Дочь олигарха [litres]

– Так-так, чего это мы не в постели?

– У меня ведь только рука сломана, – говорит Рейчел. – Не понимаю, почему я должна здесь лежать.

– Это только до тех пор, пока за тобой мать не приедет и не заберет тебя, – говорит медсестра.

– А почему мне нельзя вернуться к себе в спальню?

– Там все отмывают после желудочного вируса, или что там это было такое. В любом случае мне спокойнее, чтобы ты была у меня на глазах. И чтобы я видела, что ты ешь.

– Я думала, всем запретили есть.

– Ха, да, тебя бы это устроило, правда?

Сама врачиха похожа на Грейс Келли разве что тем, что она не мужчина, а в остальном более отдаленное сходство даже трудно себе представить. Хотя кто ее знает, может, она и мужчина. Необъятная, без косметики, вся заросшая волосами. И совершенно бесполая, как колобок. От шеи до колен зона тела, которая должна представлять интерес, изгибы, свет и тень, на самом деле – одна бескрайняя белесая масса, похожая на скучную туристическую вылазку на Луну.

– Ты знаешь, что диеты не работают? – спрашивает она у Рейчел. – Это все – афера.

Рейчел закатывает глаза. Прижимает к груди свою стеклянную коробочку. И ничего не говорит.

– В конечном итоге после диет вес только прибавляется, – продолжает врачиха. – Но в твоих журналах про худышек этого наверняка не пишут.

– Звучит не очень-то научно, – говорит Рейчел.

– Да? Ну конечно, тебе виднее. Что с того, что я проработала медсестрой всю свою жизнь?

– Если диеты не работают, то почему все такие худые?

– Кто – все? Твои подружки? – со смехом спрашивает медсестра. – Им по пятнадцать лет. В пятнадцать лет все худые. Ну, кроме тебя, конечно. Ты была нормальной пухлой девочкой. Правда, может, это у тебя просто еще оставалась младенческая пухлость, кто знает? Так или иначе, теперь ты тощая, потому что сидишь на диете. И в следующий раз, когда располнеешь, станешь толще, чем была. Так уж это устроено.

– Я больше не располнею, – говорит Рейчел. – Это просто глупо.

– Ты так считаешь?

– Ну и потом, я, конечно, понимаю, что вы медсестра и все такое, но…

– Но что? – спрашивает медсестра, поднимая брови.

Рейчел пожимает плечами.

– Просто…

– Девочка моя, я всю жизнь сидела на диетах. И посмотри, что со мной стало.

– А как же Грейс Келли? – спрашивает Рейчел. – И Кейт Мосс?

– Они не такие, как мы, моя дорогая, – говорит медсестра и подмигивает.

В самый пик всего этого безумия, когда голые голодные девочки часами напролет лежат одни, и их ведра никто не выносит, и нет вайфая, и нет еды, и нет чистой одежды, и нет вообще ничего – даже деревенские мальчики не дежурят под окном ради секса – кто-то делает серию фотографий. Это же даже представить отвратительно, что там творится, в этих их учреждениях. Кто-то должен вывести их на чистую воду. Несчастные худые бедняжки, заброшенные, истощенные и одинокие.

Но когда Сьюз отправляет фотографии в желтую прессу, в ответ ей приходят лишь краткие “нет, спасибо”, “не наша тема” и “честно говоря, милая, наших читателей не волнует, что там творится с избалованными детишками в их элитных школах”.

– Ну что ж, – говорит она Лиссе. – Я попыталась.

Они убирают в конюшне у пони. Когда Лиссы нет, помогать приходит женщина из деревни, и ее дочка катается на пони Лиссы, Эпл. Когда Лисса есть, дочка плачет, и мать с утра съедает один тост вместо двух. Сьюз не каталась на Плам уже много лет, а теперь она вдруг снова здесь – заплела волосы в длинную косичку, нацепила клетчатую рубашку и не стала краситься.

– Что произошло с вашим учителем? – спрашивает она. – С тем, который умер?

Лисса пожимает плечами.

– Никто толком не знает. Возможно, он был педофилом.

– Охренеть. Долбаные школы, – говорит Сьюз и качает головой.

– Ну да, – соглашается Лисса. – Всем плевать. Буквально всем.

Сьюз ходила в местную среднюю школу. К тому моменту, когда пришло время отдавать в школу Лиссу, ее родители развелись, и мать стала так много разъезжать, что дома неделями никого не было – ну, никого, кроме Сьюз и ее парней. В один памятный год они наелись кислоты и смотрели “Молчание ягнят”, а тем временем в доме случился потоп, и они просто сидели и ничего не делали. А еще – тот год, когда они подожгли соломенную крышу деревенского магазина. И тот, когда одного из парней чуть ли не насмерть затоптал пони, хотя на самом деле так ему было и надо.

А теперь Сьюз выходит за одного из них замуж. За того, который поставил ей фингал. Вот о чем они вышли поговорить в конюшню. Не то чтобы Сьюз нужно прямо уж благословение Лиссы, но ясно, что дело требует объяснений. В частности, почему Сьюз планирует бросить Лиссу ради бешеного психопата, который, оказывается (во всяком случае так было, когда Лисса ходила проверить), живет в гнилой хижине со своей матерью в одной из тухлых деревенек на другом краю Кембриджа?

– Слушай, ну это случилось буквально один раз, – говорит Сьюз про фингал. – В смысле, я ему в тот вечер тоже врезала.

– Мама говорит…

– Ага, мама, конечно, много понимает про отношения.

Лисса поеживается. Вот бы загреметь в больницу до свадьбы… Но у нее нет такой силы воли, как у остальных. У Бекки с плохими волосами есть, но она-то еще и всяким спортом занимается, “без боли нет результата”, вот это все. А Лисса до сих пор неравнодушна к шоколаду, к лимонным леденцам и к начатой упаковке кружочков “Поло”, которые всегда носит с собой для пони. Даже если пропускать обед и никогда не есть десерт, по мелочи набирается там и сям. А еще иногда так хочется чипсов, если грустно и одиноко. В общем, свадьба ей не на руку.

– Кстати, – говорит Сьюз. – Мы устраиваем праздник в честь помолвки, можешь пригласить всех своих девчонок.

– Правда? А мальчики будут?

– Еще как.

– Ну…

– Нажремся. Классно будет.

В гостях у тети Сони Таш никак не удается встать с постели. Она уже в порядке, нет, правда. В смысле, на самом деле она вполне себе может встать с постели так, чтобы при этом не сблевать и не упасть в обморок. Она даже снова начала есть. Тот последний день тошноты в школе, когда всем оставшимся девочкам велели спуститься в столовую, в которой оказалось на удивление холодно, светло и как-то гулко, и миссис Куку принесла им всем по кружке не то с “Мармайтом”, не то с “Боврилом” и по ломтику сухого белого хлеба, и некоторые девочки заплакали, а некоторые затолкали весь кусок хлеба целиком в рот и потом торговались с остальными, пытаясь выпросить их ломтики. Некоторые сначала оторвали корочку и ели ее малюсенькими кусочками – благородно, трезво.

Ни одна не оставила на столе ни крошечки.