Шандор Ласло-Бенчик - В тугом узле

— В идеальных условиях, при благоприятных обстоятельствах и дурак сумеет дать продукцию, — имел он обыкновение отвечать на жалобы бригадиров. — Но такого не бывает и не будет никогда.

Рыжий Лис у нас — сила! Даже не из-за своего служебного положения, не только благодаря своей позиции, но и потому, что он, можно сказать, каждого держит в ежовых рукавицах. И в первую очередь держит в руках не дела, не повседневную текучку, а именно людей. И его сотрудники, его подчиненные, что бы они ни делали, делают ради него. Даже то, с чем они и сами бывают не согласны. Как и он готов все сделать, стоит только от него, от завода потребовать новой продукции, новых показателей. Если, к примеру, завтра начальство приказало бы Дюле Ишпански отложить в сторону все, что в данный момент находится в сборочном цехе, и выпускать серийно космические корабли, он, не моргнув глазом, взялся бы за это дело, и никто бы не посмел ему перечить.

Сомнения и жалобы, разумеется, все равно возникнут. Их он обычно снимает банальной фразой, что ничего нет невозможного, есть нежелание или неумение. И если и после этого кто-нибудь пытался обратить внимание Рыжего Лиса на то, что для выполнения полученного задания у нас нет материалов, нет инструментов, нет деталей или нет еще даже и разработанной технологии, Ишпански только качал головой:

— Это все мелочи, коллега. Товарищи именно за то и получают зарплату, чтобы был материал, были инструменты, были детали и была разработанная технология. Хоть со дна преисподней, а все должно быть.

И в конечном итоге результаты всегда подтверждали правоту Рыжего Лиса: рано или поздно (как правило, поздно, более того, обычно в предпоследний момент), но находилось все. Возможно, и вправду со дна преисподней. Чтобы затем, уже в сборочном цеху — кровь из носа, но мы могли добиться необходимых результатов.

Что да, то да, он походил на капитана, который приведет в гавань свое судно, даже если оно получило пробоину, попало в страшный шторм, команда взбунтовалась и в машинном отделении начался пожар…

Мы привыкли видеть его всегда одинаковым. Веселым и спокойным, малоразговорчивым человеком. Будто когда его создавали, забыли снабдить нервами и эмоциями. Возможно, тайна хорошего состояния и прочной позиции именно в том, что такой человек не должен принимать что-то близко к сердцу? И может быть, на том фронте, которым он командует, иным путем ничего и не добьешься?

Его ржаво-седые волосы были когда-то огненно-рыжими, отсюда и его прозвище: Рыжий Лис (разумеется, только за глаза). Впрочем, возможно, оно прилипло к нему еще и потому, что он был отличным тактиком и хитрым комбинатором? Не знаю. Старые истории и старые дела, которые известны все меньшему и меньшему числу людей, кроются за этим. Наш бывший бригадир, Янош Канижаи, знал его, однако никогда не говорил о нем. Мне от других уже стало известно, что Канижаи и Ишпански были когда-то весьма добрыми друзьями. Потом, когда Ишпански стал большим начальником, эта дружба постепенно угасла и сошла на нет. Однако память о ней сохранилась и проявлялась хотя бы в том, что Канижаи всегда по первому слову брался за самые трудные, казавшиеся невыполнимыми задания, — о какой бы работе ни шла речь, — если об этом просил Ишпански. И выполнял. Точнее говоря, мы выполняли. Мы, всемером — тогда еще знаменитая бригада нашего бати, мастера Канижаи, бригада «Аврора». Да, но это уже в прошлом…

На заводе говорили также, что у Рыжего Лиса имеются далеко ведущие прочные связи и что он, по существу, может претворять в жизнь все, что по какой-либо причине посчитает нужным. Поэтому очень многие подобострастны с ним, ищут его расположения. Кто из-за одного, кто из-за другого…

Я, правда, почему-то не пылал к нему особой симпатией и скорее старался избегать встреч с ним, чем изображать перед ним этакого готового к услугам рубаху-парня. Я никогда не любил пожимать руки вышестоящим. Бог знает, почему, но мне претило это, так же, как, скажем, любовь между однополыми существами. Думается, подобные свойства характера заложены в человека с детства; то же — и во мне: издавна, наряду со всем прочим, во мне жило какое-то опасение по отношению к белоручкам.

От таких людей не убежишь, да я и не стараюсь. От Ишпански-то еще как раз можно было бы — спрячешься, как улитка, в свою ракушку, и сколько бы ни стучались, ответишь: «Оставьте меня, пожалуйста, в покое». Но вот сейчас ко мне в палату вошли не только эти трое, вместе с ними — сам завод.

Завод, который для меня давно уже перестал быть просто рабочим местом. Потому что, когда бы и как бы ни выходил я за ворота завода, он всегда остается во мне, я несу его с собой, хочу ли я того или не хочу. Он со мной даже в моих снах. И что бы со мною ни было, он всегда и где угодно настигает меня. Даже на больничной койке.

Да-да-да! Однако для меня завод, думаю, все же нечто иное, чем для этих трех солидных посетителей с серьезными лицами. Разный уровень. И напрасно они так тесно обступают меня, обдавая запахами табака; хоть они всего на расстоянии вытянутой руки от меня, все же меж нами зияет пропасть.

Но зачем все-таки они пришли?

Надо что-то сказать. Быстренько выложить, что тут какое-то недоразумение. Что со мной не приключилось никакой производственной травмы. Самая обыкновенная «гражданская» хворь.

Потому что, вообще говоря, заводские начальники обычно тогда раскачиваются на посещение больницы, когда какой-либо незадачливый трудяга в результате несчастного случая попадает в руки врачей. Чтобы перед тем, как начнутся официальные расспросы, фиксируемые в протоколах, подсказать бедняге, что́ стоит говорить, а что́ — нет.

«Надо упредить события», — подумал я.

— Я ничего не подпишу… — протестующе выдавил я из себя.

— И все же, дружок Пишта, это тебе придется подписать! — по-командирски осадил меня дядюшка Лайош Беренаш и, достав из своего портфеля бумажный пакет, положил его на тумбочку. В пакете было несколько апельсинов, плитка шоколада и карамель от кашля… Потом он сунул мне в руки лист бумаги и ручку. — Вот здесь, дружище! Расписка в получении. Подарок за счет директорского фонда, соколик, а мне за него отчитываться. — Тут он еще порылся в портфеле и извлек фляжку с айвовым соком. — Вот, приятель, есть еще и такое. Более крепкие напитки тебе все равно запрещены, не так ли?

На первых порах я не очень уважал дядюшку Лайоша, но потом проникся к нему настоящей симпатией. Здоровенный серьезный мужик из старой гвардии… Казалось, что с самого сотворения мира он сидит у нас и возглавляет профсоюзную организацию.

С Беренашем не случалось никаких исключительных историй, он не попадал ни в какие захватывающие перипетии, не склонен был ни к хитростям, ни ко лжи. Он всегда казался таким, словно его только что оторвали от станка. Он не мог, а возможно, и не стремился стать этакой яркой, современной личностью, с которыми ныне все чаще и чаще приходится сталкиваться на ковровых дорожках управленческих коридоров. Но, может быть, именно в силу этого он пользовался полным доверием. С одной стороны, потому, что ему не нужно было объяснять на пальцах, если тебя что-то беспокоило или не нравилось, и он понимал тебя. С другой же стороны, потому, что он не стремился ни над кем возвыситься, не пытался показать себя умнее другого, не норовил придраться по всякому поводу. Многие думали, что это у него такая тактика. Что он по расчету остался на роли «скромного кадра» и поэтому так готов сотрудничать с каждым, пойти на компромисс, примирить ссорящихся, словом, вести себя как тихий и доброжелательный служащий, ибо только в этом случае он может сохранить за собой свою позицию. Между тем он только «на коротких дистанциях» был тихой и уступчивой душой; «на дальних же дистанциях» он зарекомендовал себя крепким, как строительный кирпич, рабочим и упрямым, как вода, что точит камень. Словом, честным и порядочным человеком был и оставался старый Беренаш.