Алекс Гарридо - Книга Дока [litres]

Рыжая смотрела на меня с большим сомнением, и я попытался сказать, что это получается перебор, я не хочу – но Тир потянулся губами к затылку Кристины, к невесомым почти бесцветным завиткам под высоко уложенным узлом светлых волос, и я понял, что моему счастью просто нет ни времени, ни места в этом мире, где у Тира есть, на самом деле есть жена. Они обнялись и пошли наружу. Не знаю, как это выглядело со стороны, кому что мерещилось и мстилось, но нас никто не остановил.

Один-единственный тоненький луч прорвался сквозь щель в жалюзи и ужалил меня. Я прикрыл глаза ладонью, очень осторожно подвинул голову, чтобы не разбудить ту, что спала на моем плече. Засыпала она еще Кристиной, и мне не стоило вспоминать ее последние сонные поцелуи, которые, собственно, предназначались не мне. Но я помнил, какой податливой и мягкой она была, и я был уверен, что это не Ягу и даже не похоже на нее. Черт, получается, я всё равно что переспал с женой своего друга, и я ее помню. Я изменил любимой женщине практически у нее на глазах, и она это тоже, наверное, вспомнит. Мне остро захотелось исчезнуть из этого мира насовсем. Это было бы симметрично. Я, кажется, потерял вообще всё на свете – было бы неплохо, если бы и мир потерял меня.

Та, что спала на моем плече, шевельнулась, откашлялась и заговорила. Голос ее был низким, хриплым – совершенно точно рядом со мной проснулась Ягу.

– Это мы у Тира, да? Ну, понятно. Интересно, а Тир с Кристиной где сейчас? Тебе не кажется, что нам нужно поскорее освободить территорию? Вызови такси.

– Я не знаю адрес.

Ягу фыркнула.

– Всё? Чары рассеялись? Я тоже не знаю. Хотя… Эй, новичок, если я хоть что-то понимаю, где бы мы ни заснули ночью, сейчас мы должны быть по тому адресу, который проверяли вчера. Ну что, вспомнишь?

– Я и не забывал, – буркнул я и потянулся за телефоном.

Ягу спрыгнула с кровати, развела планки жалюзи и выглянула в окно. Я увидел, как блики и тени вылепливают ее тело – длинное, крепкое тело хищного зверя, почувствовал, как возвращается огонь, не заемный, мой собственный яростный пал. Ягу вертела головой, высматривая что-то за окном, блики и тени ползли по ее эбеновой коже, я не мог отвести глаз… В этом не было ничего нового, и обычно я с этим справлялся. Нас и этому учат. Хотя одно дело видеть ее в душевой, другое – только что из постели, где она была со мной… в каком-то смысле. И всё-таки в данный момент сложнее было справиться с отчаянием, вырвавшимся и схватившим за горло.

– Смотри-ка, – протянула Ягу, – ночью и в самом деле доставили жимолость. Ничего себе куст, весь в цвету. А Тир у нас романтик…

Она внимательно посмотрела на меня, оценила сложную игру мимических мышц. Я чувствовал себя хуже чем голым.

– И не он один. Ты бы не торопился отчаиваться. Мало ли что случилось этой ночью. Это было не с нами. Это были не мы. Ты что-нибудь помнишь?

Я не хотел врать, просто пожал плечами.

– Мда. Я, кажется, знаю, что нужно сделать, чтобы ты забыл Кристину. Только не здесь. Пригласишь меня к себе? И вызови такси, ладно? Я в душ, буквально на минуту. Интересно, вспомню, где у них тут полотенца? И знаешь… Мы еще легко отделались. Не хочу даже думать, как Док будет выкручиваться, когда за вознаграждением придут слоны.

Для Енца всё началось с любви. Ну, то есть, как сказать – любовью такое обычно не называют. Умный мальчик из глубинки получил престижную стипендию, приехал учиться в большой город, обнаружил, что здесь всё не так, как там, быстро освоился, можно сказать, совершенно переменился, но в глубине его сердца остался нетронутый корешок привязанности и верности.

Уже совсем взрослый и красивый, городской насквозь, на вечеринке у друзей мальчик познакомился с девочкой. Она тоже была студентка, только из медицинского и на пару лет старше. Пила разведенный спирт, курила крепчайший табак в самокрутках, неплохо пела, жила, ни на кого не оглядываясь. Они недолго встречались, она вскоре уехала в другой город интерном в госпиталь, и никакого продолжения не было. Но за те несколько месяцев, что они спали вместе, она успела сделать кое-что. На самом деле – мелочь, но необратимую.

Как-то раз в конце зимы они лежали в постели, уже после всего, и говорили о детстве, у кого что было. У Енца – его звали Тимом тогда – в детстве был огромный самокат на резиновом ходу, тяжелый, большой, как велосипед, с гнутым никелированным рулем, разгонявшийся до немыслимой скорости и тяжело тормозивший. Еще у него был чердак, заставленный ящиками и коробками со всякой всячиной. Мать запрещала потрошить их, но Тим, конечно, потрошил. Сквозь урчание голубей он чутко прислушивался, не заскрипит ли лестница – и если что, убегал на крышу через маленькое полукруглое окно, пробирался по красной, наполовину зеленой от мха черепице до угла и по приставной лестнице, вертикальные жерди которой давно вросли в землю и только что не выпускали почки по весне, скатывался под старые яблони. Там можно было схватить самокат и умчаться по мощеной брусчаткой улочке к ребятам на реку, или можно было нырнуть в тень запущенного сада. Мать его работала на почте, по вечерам брала на дом штопку и другую починку белья для соседей, чтобы сводить концы с концами. В саду росли только травы вроде мяты и розмарина, душицы, чабреца, тимьяна, шалфея… Тим выучил их все, потому что мать часто просила его принести стебелек того, пару листиков сего, веточку еще чего-нибудь. Там было несколько грядок с травами рядом с домом, за ними стояли старые, корявые яблони, приносившие яблоки размером с два маминых кулака, густо-желтые снаружи и снежно-белые внутри, ароматные и сладкие, как мед. Больше нигде Енц таких не встречал. Между яблонями росли флоксы – неприхотливые и незамысловатые, даже простенькие, розовые и бледно-лиловые, самые обыкновенные, их сладковатый запах был почти неуловим, но пропитывал сад насквозь.

Енц увлекся, рассказывая об этом, почти погрузился в зеленые тени и прохладу, почти увидел мать, высунувшуюся из окна на крыше и призывающую негодника на справедливую расправу. Сейчас он видел, что грозный взгляд и голос притворны, и сквозь них сияет любовь. Он пытался сложить слова так, чтобы передать одновременно и эту показную суровость, и этот свет. Он говорил о том, как выглядывал из-за цветущих кустов, стараясь не качнуть сиреневые и розовые шапки.

– Брр, – воскликнула девочка. – Ненавижу флоксы. Они пахнут мертвецами. Точь-в-точь, как в покойницкой.

Ну, понятное дело, девочка уехала, так что они в любом случае бы расстались. Но корешок в сердце Тима был глубоко ранен, и из этой раны не могло не прорасти что-нибудь эдакое.

Прошло несколько лет, Тим закончил учебу и затем внезапно свернул с прямой инженерной дороги, нанялся на секретную службу, стал учиться заново и теперь уже всему на свете. Мать умерла, когда он был где-то далеко, он это пережил. Дом остался ему и долго пустовал, сад зарастал, яблони хирели.