Глеб Шульпяков - Красная планета

Отец Даниелы был итальянец, а мама русская, москвичка. В огромном дворе на Ленинском проспекте Даниела и будущая Сашина жена катались в соседних колясках, а потом и в одной школе учились. Но дальше пути девочек разошлись в пугающе разные стороны. Когда Даниела закончила университет, она переехала к отцу в Рим, но там не было работы, и через пару лет Даниела перебралась в Лондон. Она свободно говорила на трех языках и вскоре устроилась преподавать английский, и осталась жить в этом огромном холодном муравейнике. Даниела жила одна и вскоре уже не мыслила себя без Лондона, как будто специально созданного для одиноких людей с причудливой биографией. Два раза в год она выбиралась – летом к отцу в Италию, а зимой к семье Саши встречать Новый год. Даниела считала себя русской. В Сашиной семье она всегда была негласным членом. Саша называл ее “наша княжна Марья”.

Сашина жена хотела, чтобы на празднике Карлуш и Даниела познакомились. Карлуша она считала человеком положительным, хотя в некоторых вопросах недалеким; например, он не понимал, как можно вести праздный образ жизни, когда всё катится в бездну. Ей не нравилось, что Карлуш даже мысленно осуждает их за это. “Он европеец, но он бесчувственный человек, – говорила она. – Разве он не видит, что мы все здесь в заложниках”. Но Даниела, эта тихая итальянская англичанка? Ей казалось, они подойдут друг другу.

Когда вошел Карлуш, Даниела рассказывала о работе. Все это были амурные и абсурдные истории из жизни новых лондонских русских, которых она обучала английскому, а также их прислуги. Темы для урока брались чаще всего из жизни, и постепенно Даниела, не выходя из квартиры, погрузилась в сюжеты полукриминальных мыльных опер, о которых сейчас рассказывала.

– …эта израильская девочка из общества Каббалы, – продолжала она, – выясняет, что ее русский жених – это сын…

Даниела назвала знаменитую фамилию.

– Что меняло дело, – она быстро посмотрела на Карлуша. – Когда массажистка родила ему третьего, он решил, что ей пора выучить русский. Только накануне свадьбы…

– А вы? – перебил Карлуш.

Даниела не поняла вопроса и переспросила:

– Простите?

– За вами должна охотится желтая пресса, – объяснил он.

Он сказал это с иронией, но Даниела решила, что не слышит ее.

– Если я расскажу, меня убьют тогда, – ответила она и посмотрела одним из тех мягких взглядов, за которые Саша прозвал ее “княжной Марьей”.

Карлуш отступил в угол и сделал вид, что разглядывает старые елочные игрушки. Сейчас и потом, за столом или на улице, на каждую фразу Даниелы он коротко и печально усмехался. Полукровка, возомнившая себя римской патрицианкой, – говорил он всем своим видом. Неудачница.

Эту усмешку Даниела заметила и отвернулась к Ане, которой не терпелось узнать продолжение.

– Ты же знаешь, я не ем это! – со злостью сказала она, когда жена Саши предложила что-то. На лбу у нее проступили пятна. “Несчастный коротышка, португалец! – говорила она про себя. – Свести меня с ним? Как ты глупа. Нет, надо быть выше этого. Я не позволю испортить себе праздник”.

Ей захотелось в свою одинокую пустую квартирку, в город, где никто никому не нужен. Ее раздражало даже семейное счастье подруги, еще более безмятежное, чем жизнь тех, кому она преподавала. Она жалела их маленького сына: кем вырастет этот барчук? Не зная куда девать себя, она напоминала себе обиженную английскую гувернантку из русского романа. Она вышла на кухню помогать Сашиной теще. До Нового года осталось полчаса.

В новогодней суете Саша больше всего любил именно это время. Полчаса до полуночи, в окнах движутся тени, а он в темноте у костра. Каким будет год, он никогда не загадывал, все, что он говорил, что просил у костра, – это “вернуться прежним человеком”. Он повторял эту фразу, хотя не помнил, где услышал ее. Вернуться прежним человеком. Однако пора было звать гостей. Он встал, потом передумал и быстро достал трубку. Он смотрел на огонь, и с каждым гудком костер горел все тусклее, а сердце колотилось. Звонок сбросили, он набрал снова. Снова сбросили. Он почувствовал, как бледнеет. Ему ничего не стоило представить себе, как она со смехом пересказывает их встречу подругам. Он видел эту сцену так отчетливо, что закрыл глаза. Надо покончить с этим, решил он. Удалить контакт? Саша с хрустом нажал на кнопку. Он почувствовал стыд от того, что, по-прежнему не мысливший жизни без жены и ребенка, он думает о другой женщине. Что он, готовый растерзать любого обидчика жены, теперь сам обидчик.

“Ибо юная красота, Федр, божественна и вместе с тем зрима, и это она путь художника к духу”. Недавно на радио Саша рассказывал об этой новелле Томаса Манна, но не мог и подумать, что превратится в ее главного героя, в бедолагу Ашенбаха. Он попал в ловушку и не хотел выпутываться. Пусть события жизни сами каким-то образом освободят или уничтожат то, что сложилось. Так он поступал всегда и решил поступить так сейчас. До Нового года осталось пятнадцать минут.

Мокрая трава озарялась вспышками, искры падали и гасли, и взлетали снова.

– Давайте, давайте, давайте!

– Не успеем!

– С Новым годом!

– С Новым счастьем!

– Ура-а-а!!!

Грохотал салют, гости целовались и чокались, и танцевали вокруг костра, и все смешалось. Был тот короткий момент, когда люди безотчетно и бессмысленно счастливы. Им кажется, что этим счастьем будет озарен весь год – точно так же как сейчас озарены лица. Холодное шампанское текло по пальцам, музыка в транзисторе захлебывалась. Саша переоделся Дедом Морозом и ходил с мешком по веранде, раскладывал подарки. Вернулись в дом, дети бросились под елку. Затрещала оберточная бумага. Взрослые рассаживались за столом вокруг дымящейся индейки. Прошло сорок минут или час, прежде чем Саша снова вышел на улицу, чтобы проверить огонь и подбросить дров. Он достал телефон, но сообщений от Лены не было.

Первый раз я оказался в этом городе, когда только мечтал написать книгу, и даже не знал толком, о чем она будет. Квартира, которую я снял, находилась на последнем этаже старого дома, а на первом была антикварная лавка. Часть предметов торговец выставил под вывеской у входа, и даже на лестнице. Все это были вещи из обихода полувековой и около того давности, сваленные у стен или висящие на крючках и вешалках, тоже антикварных. А книги он держал в холодильнике.

Каждый раз, когда я проходил мимо, я только делал вид, что разглядываю вещи, а сам думал проникнуть в истории, которые в них прятались. Я ощущал невинность и упрямство, с какими эти вещи хранили и свое время, и свои истории. Здесь были портфели с вытертыми до кожаного блеска ручками и мутные аптечные склянки из-под хины и карболки; кассовый аппарат, ощерившийся клавишами, и подставки для яиц со сколотой эмалью; очечники и сифоны, граммофонные трубы и выцветшие до цвета времени абажуры; саквояж для пикника с уложенными чьей-то, уже несуществующей, рукой ножами и тарелками; стопки чемоданов, как будто к нашему дому причалил пароход с багажом эмигрантов; софиты со съемочной площадки, освещавшие сцены из фильмов, которые пылились на старых видеокассетах; зубоврачебное кресло; ключи от замков, запиравших исчезнувшие двери в несуществующих комнатах; сложенные одна в одну рамы, рамищи и рамки, некоторые с подписями картин, впрочем, отсутствующих; будильники, будившие тех, кого уже не добудишься, кубки чемпионов команд, вышедших в тираж и сгинувших, – и пара детских коньков, чей владелец, должно быть, давно скользил в других мирах.