Глеб Шульпяков - Красная планета

Его вторая пьеса называлась “Люди из цветочного горшка”. Спектакль по ней поставила ученица классика, но до премьеры классик не дожил; защищать их стало некому, и “старая гвардия” разгромила постановку с торжествующей ненавистью. Из мемориального кабинета, где происходила экзекуция, Д. вышел раздавленным. Он вышел с одним желанием, больше не возвращаться. Тут-то его и окликнул Фима. Он положил ладонь на плечо.

“Миленький мой, – сказал Фима, – не делай этого. Они старые завистливые сволочи, а ты автор. Автор!” Он помолчал, пожевал губами. “Я не умею говорить слова, – сказал он, – но знаешь? Когда я посмотрел ваш спектакль, у меня было чувство, что ко мне на грудь села большая птица”. “Птица, понимаешь? – повторил он. – И этого они не могут простить вам”.

Д. остался, но дело было сделано, спектакль перевели на малую сцену, и через два года он исчез из репертуара. Потом развалилась семейная жизнь и Д. решил порвать с театром окончательно. Он избегал встреч с Фимой, чтобы не передумать, и вспоминал лица на худсовете. Какими кухарками оказались его любимые артисты, как рвали друг у друга последний кусок жизни, которая и так дала им все, что можно. “Они разрушили магию театра”, – сказал он себе. “Ни один из них не стоил Фиминого мизинца”. Одряхлевшие и позабывшие себя перед лицом неминуемой развязки, теперь они закрывали морщинистые рты платочками. Он не хотел говорить с ними с одной сцены. Смерть Фимы не принесла примирения в душу.

В “Талантах” Фима играл Нарокова, он играл в этом спектакле себя. “И я в Аркадии родился!” – говорил Фима, и никто не сомневался: да, в Аркадии. Но незаменимых в театре нет, Д. знал это давно, он знал это по себе. “Нож по самую рукоятку…” Когда Д. пришел в театр, эти дяди и тети были студентами. Вон та дамочка-мальчик, не она ли играла в его спектакле? Не всё ли, обратно, равно. А этот? Нет, обознался. Хорошо все-таки, что его бывшая жена не приехала. Он не мог представить ее иначе, как в лучах славы.

После панихиды курили у входа, вспоминали. “Я могу сказать себя как Лир – каждый вершок меня барин”, – цитировал кто-то. Ах, маска и душа! Эти смешные закулисные истории. Прекрасная дурацкая манера говорить о главном анекдотами. А что главное? Когда умерла жена Фимы и он остался один – театр, был ответ. Но вот умер Фима, а на сцене, где еще днем стоял гроб, собирали вечерний спектакль. Эта бесчеловечная театральная неумолимость всегда изумляла Д. Все это время она продолжала жить в нем.

Замшевая куртка была надета поверх пиджака. Выходя из театра, главный держал дверь, пропуская девушку.

– Ты шут, плут!

Он сказал это Сверчку и легонько толкнул в плечо.

Сверчок перехватил руку.

– Так мне больно, – отстранился главный.

Как бы припоминая, он посмотрел на Д.

– Ефим Валерианович говорил о вас, – сказал он, растягивая гласные. – Вы Драматург. Это Лаура.

Главный смотрел то на Д., то на Лауру.

– Вы знакомы? – с сомнением в голосе спросил он.

Окно, заполненное сумерками. Новый год. Она убежала не прощаясь, обиделась. Д. не успел догнать ее в тот вечер.

– Немного, – ответил он.

– Мои первые театральные похороны, – сказала Лаура.

Глаза ее блестели от яркого солнца.

– Я прочитала про цунами. – Это она сказала с улыбкой.

– Пишете? – очнулся главный.

– Нет, – буркнул Д. – О чем?

Главный не ответил, он с кем-то здоровался.

Лаура спросила:

– Как ваша соседка?

– Она хорошо.

Пауза.

– То есть новая хорошо, – добавил Д. – А та плохо, совсем заболела и уехала. Сын увез.

– Соседка? – Главный снял клетчатую кепку и сощурился. – А вот, пожалуй. Напишите, пожалуй, о соседке. Нет?

Не поворачивая головы, Д. ответил:

– Можно и про соседку.

Когда Лаура садилась в машину, она обернулась и попросила номер телефона.

– У меня к вам дело, – сказала она.

– Вы едете? – Это спросил главный.

Мастерская, где работал Сверчок, находилась на минус третьем этаже городского Музея леса. Лифт опускался в подземелье бесшумными рывками. Ни шума, ни связи, ни дневного света. “Идеальное место для неудачника”, – любил повторять Д.

Сверчок работал в музее плотником, он изготавливал витрины и стенды. Несколько секунд он по-хозяйски раздумывал над содержимым ящика, а потом открыл жестянку из-под зубного порошка “Жемчуг”. Включилась вытяжка, Сверчок сделал погромче музыку. Они закурили. Д. рассеянно осматривал мастерскую, сидя в своем любимом “пушкинском” кресле. Полки и столы были завалены слесарным барахлом неизвестного Д. назначения. Разглядывая предметы, он неожиданно для самого себя разговорился. Д. пожаловался Сверчку, что одиночество, к которому он так стремился, вошло в привычку и что инерция этой привычки через несколько лет поглотит его, и что-либо поменять в жизни он уже не захочет. “И? – спрашивал он Сверчкову спину. – Просидеть до конца жизни на минус третьем?” Или в Сандунах, куда они со Сверчком ходили? Стать таким же, как это слесарное барахло, предметом неизвестного назначения? Человеком из цветочного горшка? Или насовсем перебраться в деревню, слиться с природой? Но что менять, этого Д. не знал, а Сверчок молчал.

– Читал?

Д. поставил на полку Сашину книгу и вернулся в кресло. Пружины под обивкой коротко скрипнули.

– Нет, – ответил Сверчок.

– Логика браузера. – Пружины снова заскрипели. – Перескакивает с темы на тему как человек, который много сидит в интернете. Оторваться невозможно, но, когда закрываешь книгу, вспомнить нечего. – Д. посмотрел на Сверчка и повторил: – Логика браузера.

– Это зависть, – ответил не оборачиваясь Сверчок.

Он сказал это обыденно, как если бы сказал “насморк” или “не помню”, и он был прав – Д. давно считал Сашу своим добрым злым гением. Саша был успешен, а Д. считал себя неудачником. Из жизненных коллизий его приятель выныривал помолодевшим, а Д. свою жизнь в театре считал пустой тратой времени. “Она ничего не дала мне, – повторял он. – Никакого багажа, никакого задела”. Даже пьесу, которую Д. написал недавно, он придумал, подслушав Сашины разговоры.

– Это судьба, – так же обыденно ответил Сверчок. – Ты не боишься начинать заново. – Он приглушил музыку и повернулся: – Судьба и характер, – добавил он.

“Не боюсь – и что? – хотелось крикнуть в ответ. – И зачем? Какой прок?”

– Даже видео от тех спектаклей не сохранилось, – в сердцах сказал он.

Да, все осталось только в памяти, которую хранили два-три человека вроде той дамочки-мальчика, и со смертью Фимы их число уменьшилось. Спрятаться, как Саша, в семейную жизнь? У Д. она отсутствовала. Раствориться в путешествиях? Из своих странствий он вывез убеждение, что люди играют чужие роли, пока круг жизни не отбросит их на край сцены, а потом и дальше. А Саша заставлял жизнь вращаться вокруг него, он делал себя ее центром.