Глеб Шульпяков - Красная планета

Это были разные жизни, само их время текло в разных руслах. Но разве человек способен понять это самостоятельно? Он видит только то, что хочет, и Д. хотел видеть только то, что хотел: что он обнулял, а Саша накапливал. Он считал себя талантливее и обижался на судьбу за то, что она несправедлива.

– Я все-таки поднимусь, – вспомнил он про звонок от Лауры.

Сверчок протянул ключи.

– Она замужем, – сказал он.

Д. считал Сверчка агентом из прошлой жизни. Он видел в нем чужие глаза и уши и постепенно перенес вину за то, что они с женой расстались, на этого человека с рыжей бородкой. Так продолжалось несколько лет, пока не выяснилось то, что отодвинуло и театр, и неудачный брак на задний план. Сами того не зная, они были знакомы задолго до всех этих событий. “На фоне моря белый венский стул – и ты в пейзаже времени упадка…” Ах, Крым, Крым. Кому ты читал эти строки? Лицо женщины стерлось, но картинка, хоть и размытая, перед глазами. Пустой осенний пляж, холодное солнце. Мужчина смотрит сквозь дым сигареты на женщину, которая смотрит на девочку, которая на песке. А может быть, это картинка из фильма, они были синефилами. Однажды Д. зачем-то рассказал Сверчку, что история в августе 91-го свершилась без его участия, “я был в Крыму”. И я, ответил Сверчок. Где? Когда? Оказывается, они шли друг у друга буквально по следу и разминулись на день-два, не больше. Но главное, в каком месте! Этот факт одинаково поразил и сблизил приятелей. Теперь Д. считал Сверчка чуть ли не своим родственником.

Камера отъезжает, общий план: тропа на гору. Д. оглядывается на девушку, которая то и дело снимает рюкзак, чтобы сделать снимок. Скоро стемнеет, но Д. молчит, а она не понимает, она счастлива. Потом море исчезает за ветками. В темноте Д. долго ищет родник, здесь будет ночевка, а утром они спустятся в долину на виноградники. Кривые низкие деревья, сухая трава. Запах, звук: полынь и оглушительный треск цикад. Короткие пепельные сумерки, когда пейзаж отпечатывается в одном мгновении, которое, кажется, будет вечным. Д. не помнил, было это в реальности или на фотографиях. Загорелые коленки, горящие глаза. Если бы они не расстались, его жизнь сложилась бы другим образом. Никакого театра, это уж точно.

Но кто думает о будущем, когда тебе двадцать? Их маршрут лежал по берегу, но потом пляжи закончились, они уперлись в Меганом. Этот мыс нужно было объехать, неподалеку находились поселок и остановка. Но Д. вдруг отчетливо представил, как хорошо им будет на Меганоме – и принял решение. Он не сказал ей, что точной дороги не знает.

Они поднимались по дневной жаре, и он все больше злился – на себя, что потащил ее, и на нее, что она молчит и терпит. А когда поднялись, выяснилось, что спуска в долину нет. Был только обрыв, пропасть, козьи тропы. Голодные и изможденные, они сидели, привалившись к мокрым рюкзакам, и смотрели вниз. Бухты, валуны. Аккуратно, словно невидимой рукой посаженные, кипарисы. Галечные пляжи. Райское место. Завтра спустимся (Д. протянул бинокль). Надо ставить палатку и готовить, пока не стемнело, ужин. Тогда он не знал, что попасть в долину можно только со стороны Судака, а это день пути. На закате Д. взобрался на ближайший холм, но там оказался еще один, потом еще – пока он не выбился из сил. Тут-то оно и открылось, это место. Сначала земля словно выскользнула из-под ног, потеряла силу притяжения. А когда Д. поднял голову, он увидел, что холмы разошлись и Крым открылся целиком от Феодосии до розовых гор под Ялтой. Это было как во сне. За ужином он хотел рассказать, что видел, но не нашел слов и решил, что утром покажет.

Но сколько они ни бродили на следующий день, ничего отыскать не удалось. Потом он забыл и лето, и ту, с кем был. Все, кроме холмов, которые раздвигаются, и видна разрисованная чьей-то рукой изнанка жизни. Он мог бы сказать то же самое о театре. А Сверчок вышел на это место всего на несколько дней раньше.

Вниз он не спустился – слетел:

– Она ставит мою пьесу! – крикнул в дверях.

Тишина.

– Ты здесь?

Он не сразу заметил Сверчка – тот стоял в пустой раме, которая умещалась в другой, еще большей.

– Когда родители первый раз вывезли меня на море, – начал Сверчок без видимой причины, – я нашел на пляже черепаху. – Он вышел из рамы, закурил и протянул зажигалку. – Парни, которые загорали рядом, – рассказывал он, – давали за нее рубль. Для ребенка это были большие деньги, и я согласился. – Сверчок выпустил дым: – А они сварили ее и съели.

– Это от старой кровати. – Сверчок постучал по раме. – Сделаю зеркало для вашей спальни.

– Она поставит мою пьесу, – повторил Д.

Так Фима, тело которого уже завалили мокрой глиной, продолжал устраивать его жизнь.

Фриш. В Украине мы гоняли без шлемов и часто под кайфом, но разбился я все-таки в Германии. Расслабился, немцы-то ездят по правилам. Ну и попал. Первые полгода после госпиталя на мотоциклы смотреть не мог. Переломы реально болели от одного только звука. Но потом знакомый попросил помочь выбрать ему машину. Я и сделал-то всего один Probefahrt – а через несколько дней приехал и взял себе точно такой же. Жена потом не разговаривала со мной неделю. Я и сам не знаю, зачем купил новый мотоцикл. Думаю, по-настоящему байкера понимают только собаки, которые высовывают морду из машины, когда он несется мимо.

Саша. На автобане мотоцикл обгоняет машины с птичьей легкостью. Ни о чем, кроме скорости, не думаешь. Ты словно в другом измерении. Раз! И Леон уже открывает дверь, протягивает руку. В глубине комнаты улыбается Зоя. Доехали? Долетели. В консульство поедем ближе к ночи, покажу афиши (сказал Фриш). Пока Леон и Зоя накрывали на стол, Фриш с кем-то говорил по телефону, а потом сказал, что ненадолго уедет. У Леона, пока мы не виделись, ничего не изменилось. После выставки его город снова перекочевал в мастерскую. У меня такое ощущение, что я не уезжал.

Леон: Саша спрашивает об этом, потому что ищет поддержки или хотя бы сочувствия. Но в Германии нет общего мнения о России. Для немца, который даже в запое остается толерантным, Россия – это территория вне системы или в системе, которую он не считает собственной. Эта страна привлекает немцев тем, что в ней можно исчезнуть. Таких примерно 30 %. В интеллектуальных кругах тоже нет общего мнения, да и не может быть. Кто-то “подключен” к американцам, кто-то к эзотерике или правам животных. Или к спорту. О России такие люди не думают в принципе. Остаются те, кто современную Россию не любит, таких тоже примерно 30 %. Но эта “нелюбовь” другая, она прагматичная.

Саша: Когда на школьном дворе зазвучала старая песенка – не детская, а именно школьная, про банты и парты – у меня в голове что-то произошло. Щелчок какой-то. Утренний воздух, стриженный затылок сына… я очутился как бы в двух точках. Здесь я был собой, нервным папашей с фотокамерой. И одновременно на школьном дворе из собственного детства. В прошлом и настоящем, и даже в будущем, ведь из моего прошлого мое настоящее выглядело как будущее. Время перестало существовать, и это пронзило меня. Пришлось даже отойти в сторонку, чтобы никто не видел слезы. Ведь этой жизни ни у меня, ни у моего сына, когда он вырастет, никогда не будет, просто ребенок пока не понимает этого. А музыка сыграла роль катализатора, это были бисквиты Пруста. Есть ли в немецком языке слово, чтобы назвать это чувство? Ностальгия? Помню, я переживал в юности, что никогда не увижу Петровку или Столешников начала века; никогда не услышу языка того времени, не попробую еды, не услышу запахов. Как назвать эту бессильную ярость? То, чего больше нет и никогда не будет – как определить? И Бородинского сражения не будет, только небо над ним, и дня Победы. Я не могу подойти даже к своему прадеду. Жизнь, которая породила все это, исчезла. Нам не дано к ней приблизиться.