Карен Рассел - Приют святой Люсии для девочек, воспитанных волками [сборник litres]

– Велина? Это ты?

Тихо ахнув, мать поднялась. Взглянув на меня в последний раз, она приложила руку к щеке. Потом, спотыкаясь, поплелась к фургону.

Дорога полна неожиданностей. На следующее утро мистер Гроуз объявил, что два семейства, Куигли и Хоуэлл, повернули свои фургоны назад. Мать сидела у костра, где кипела вода для овсяной каши. Она приняла эту новость совершенно равнодушно, не произнеся ни единого слова. Я ждал, что мать взглянет на меня, но она продолжала сидеть, бесстрастно глядя на пузырьки.

А позднее, когда я находился в смятении и меня донимали страхи, жизнь преподнесла мне еще один сюрприз. За желтым полупрозрачным брезентом я различил силуэты родителей, слившиеся в одну бесформенную тень. Через дыру в материи я заглянул в фургон. Отец лежал на полу, положив голову матери на колени. Глаза его были закрыты. Рядом с матерью стояло железное ведро, в руках она держала грязноватый носовой платок, который обмакивала в беловатый раствор из буры, сахара и квасцов, а потом смазывала им ссадины и язвы под его шерстью. А отец своим длинным шершавым языком вылизывал ее ботинки. Рога его скребли дощатый пол.

– Я люблю тебя, – тихо повторяла мать, прикладывая платок к отцовским ранам. – Я тебя люблю.

Казалось, она силится осознать истинный смысл этих слов. Отец отвечал ей, постанывая.

То, что происходило между моими родителями в дороге, порой ставило меня в тупик. Будто они изъяснялись на каком-то только им понятном языке, вроде звериной клинописи, выбивая на красной земле послания друг другу. Днем мой отец продолжил тянуть фургон. А мать никогда не упоминала о том вечере…

Сегодня у мистера Гроуза прямо в упряжке сдохли быки. Это была его любимая парочка, Куик и Нимбл. Трое мужчин еле выпутали их из постромок. Глядя на скользкие от крови веревки, я думал о том, что теперь Клем нескоро будет играть со мной в мяч. Матери закрывали своим детям глаза и уводили их в фургоны. Они объясняли, что быки просто «вымотались в дороге», стараясь не расстраивать ребятню, что было глупо, поскольку все видели, что быки подохли, и осторожно обходили их мертвые тела.

– Мам, если я умру, обещай, что закопаешь меня поглубже, чтобы не вытащили волки, – попросила Доутс, вырезавшая в фургоне бумажные цветы.

Оторвавшись от вязания, мать с ужасом взглянула на нее:

– Что ты, милая…

Высунув голову из фургона, она закричала:

– Ты слышишь, Астерий?

Мы выглянули наружу, где отец вместе с другими мужчинами стоял среди зарослей высокой серо-коричневой травы. Они давали указания, а он подковами утаптывал землю над зарытым Нимблом. В последнее время просьбы переселенцев стали гораздо бесцеремоннее. Позавчера Вилнер Пратт убеждал отца носить коровий колокольчик, чтобы все слышали, когда он подходит. «У вас манера незаметно подкрадываться к людям, мистер Минотавр, – с плохо скрытым неодобрением заявил он. – Это пугает наших женщин».

Услышав голос матери, отец помахал ей рукой. Его рога и шкура потемнели и стали желтовато-серыми, а кожа на руках обвисла, как тряпка.

– Мам, а наш папа тоже вымотается в дороге? – спросила Мейзи, посасывая обгоревший свечной фитилек.

Раньше мать бы сказала «нет» и ободрила нас смехом или шлепком. Теперь же она оставляла наши волосы без мытья, а вопросы без ответов.

– Откуда я знаю, Мейзи? Иди и спроси своего отца. Скажи ему, чего ты опасаешься.

Глаза матери потускнели и напоминали шляпки гвоздей.

И вот наконец мы вышли к скалам. Это была середина пути. Но веха эта была совсем нерадостной. Сверху открывался вид на солончаковую пустыню Грейт-Синк. Страшная голая равнина. Даже облака здесь были плоскими и безводными. Пустыню прорезала широкая сухая колея, проложенная тысячами фургонов. Этакий позвоночный столб песков. Грейт-Синк напомнила мне о доме и бороздах, которые отец вытаптывал в нашей кухне. Я сказал об этом матери, и она впервые за много дней рассмеялась.

Эта часть пути казалась мрачным непрекращающимся полуднем. Женщины-лесорубы совсем упали духом – никаких деревьев вокруг не было и в помине. Их ругань звучала здесь естественно. Днем вокруг наших фургонов сновали волки, не приближаясь, однако, на расстояние выстрела. Мы с Клемом отпугивали их, распевая церковные гимны и патриотические песни. В бледном небе носились птицы.

Доутс тряслась даже под тремя одеялами из лошадиных шкур. А Мейзи постоянно спала. Вчера мать хотела остановиться, но отец боялся отстать от каравана. Ночью они вышли из фургона, желая исполнить супружеский долг. Мать заставила меня держать «занавес скромности», грязный и истертый, чтобы отгородиться от соседей.

– Разве тут есть доктора? – спросил отец, театрально заглядывая под камень. Потом сжал его в руках, и тот рассыпался в прах. – А лекарства? Мужайся, Велина. Мы должны поднажать, ведь уже пройдено больше половины пути.

Я опустил занавес. У меня устали руки, и хотелось почесать нос. Наши глаза встретились, и что-то в моем взгляде заставило отца подняться и подойти ко мне.

– Джейкоб.

Его зубы сверкали в темноте, глаза горели, шерсть стала дыбом, и весь он сиял беспричинной радостью, словно наш городской пьяница. Отец дотронулся кончиком рога до моей щеки.

– Не обращай на нее внимания, сынок. Мы обязательно туда дойдем. Верь своему отцу.

Потом он поднял меня на руки и начал вальсировать вокруг нашего костра.

– Держись, сынок!

Отец носился вокруг лагеря, напруживая мускулы, будто опять попал на родео.

– Но! – кричал я, смеясь. – Хо! Давай, давай! – вопил я, вцепившись в его рога.

Отец увлек меня подальше от матери, за пределы нашего лагеря. Мы продолжали вальсировать, пока не приблизились к краю скалы.

– Ты только посмотри, Джейкоб! – воскликнул отец. – Как далеко мы зашли!

Внизу простиралась бескрайняя пустыня, плоская и безликая. Бесконечные мили песка и одинаковых дюн, а дальше, за горизонтом, вероятно, находился Запад. Ночь была тихая и безветренная, но в горячем воздухе все казалось каким-то призрачным, и синие тени гор были похожи на мираж. Внизу разбили лагерь другие переселенцы. Их фургоны напоминали белую гусеницу, свернувшуюся в кольцо. Вокруг светились крошечные огоньки костров.

– Теперь ты видишь?

Я стал вглядываться в темноту пустыни.

Непонятно, что мог различить там отец и что должен был увидеть я. Держась за его рога, я нерешительно наклонился в сторону, где, как я отчаянно надеялся, и находился этот Запад.

– Да! Вижу!

Отец усмехнулся. Отблеск костра осветил его вытертую шкуру со следами ожогов. В кулаке у меня остался клок шерсти. Опустив меня на землю, он прошептал мне на ухо, словно это был наш мужской секрет:

– Говорят, на Западе повсюду растет клевер. Зеленый, сочный и густой. И такой высокий, сынок, что в его зарослях не будет видно твоего лица…