Михаил Любимов - Декамерон шпионов. Записки сладострастника

Вот какие девушки, Джованни, подработывают у нас в организации, это тебе не жена Гвильельмо Россильоне, которой ревнивый муж подсунул на ужин вареное сердце убитого им любовника, внесенное поваром на серебряном блюде с заявлением, что оно принадлежит кабану. Когда голодная супруга все сожрала, Россильоне открыл ей правду, и она тут же выбросилась из окна. Наши девушки никогда бы на это не пошли и особенно Роза.

Как восхитительна она была в белоснежном кимоно, на которое ниспадали распущенные огненные волосы, белесые глаза тогда становились голубыми, сохраняя прозрачность, кривоватый нос картошкой чуть вытягивался и задирался, видимо, от сознания ее превосходства. Любила играть со мной, перевоплощаться, изображать то шипящую кошку, то разъяренного льва, то воющего шакала, обожала раскинуть руки, растопырить худые пальцы, сделать страшную рожу, втянуть живот и надвинуться всем своим телом. А как ловко она умела скатывать сигары на своем обнаженном бедре! Этому она научилась на Кубе, табачные листья трепетали у нее в пальцах и вроде бы сами собой скатывались и скручивались в огромную пахучую сигару. Она бросала ее прямо с бедра в мою сторону, я хватал ее на лету, вставлял в рот, а она подходила ко мне, мягко вынимала ее из зубов и накрывала мой рот поцелуем, щекоча языком. А потом мы закуривали сигару вдвоем, тесно прижавшись друг к другу…

— Я суккуба, я суккуба! — дурачилась она, выпуская круги белого дыма. — Я суккуба!

Водились ли succubus во Флоренции? Демонши блуда с необъятным сексуальным аппетитом, соблазняющие спящих мужчин? Им не важно плотское наслаждение, Джованни, они жаждут испортить тело и душу человека, сделать его восприимчивее к другим порокам. Во всяком случае в Генуе еще до нашей эры суккуба искусала святого Ипполита, и спасся он, лишь набросив на нее ризу — она тут же превратилась в труп. Ходили слухи, что один немец в присутствии жены по нескольку раз прелюбодействовал с суккубой, якобы это иссушает спинной мозг и ведет к деменции. Другой немец (они клюют почему-то на немцев) вызывал суккуб — любовниц Людовика XIV: Лавалльер, Фонтанж, Манчини и Монтеспан, они доводили его ласками до исступления. Ты еще не понял моих намеков, Джованни, разве не странно, что все это пишет человек, с детства впитавший в себя животворные идеи диалектического и исторического материализма?

Не забывала она и о теме своей диссертации.

— Любовь у Боккаччо превращена в муку: из-за нее страдают, убивают, разрушают. Когда я жила на Кубе, то впервые почувствовала, что такое свобода любви: там половой акт так же естественен, как завтрак или ужин, там муж с удовольствием отдает свою жену на ночь незнакомому человеку, это в порядке вещей. Там никто не совершает акты тайно, секс — это радость жизни, ею делятся со всеми… Разве не идиотизм, что греки затеяли целую войну из-за Елены Прекрасной и разрушили Трою? Секс — это joi de vivre!

Впрочем, больше времени Роза уделяла «Государю» и «Рассуждениям о первой декаде Тита Ливия» твоего великого соотечественника Макиавелли.

— Удивительно, но твой Учитель, по-видимому, не читал Макиавелли в своих партшколах, — говорила она мне, — иначе он упростил бы свою «Голгофу!».

«Люди по натуре таковы, что не меньше привязываются к тем, кому сделали добро сами, чем к тем, кто сделал добро им».

«Пистойю надо удерживать раздорами, а пизу — крепостями».

«Никогда или почти никогда не случалось, чтобы республика или царство с самого начала получали хороший строй или же преобразовывались заново, отбрасывая старые порядки, если они не учреждались одним человеком».

«Развращенному народу, обретшему свободу, крайне трудно оставаться свободным».

«Кто хочет преобразовать старый строй в свободное государство, пусть сохранит в нем хотя бы тень давних обычаев».

«Люди лишь в редчайших случаях умеют быть совсем дурными или совсем хорошими».

«Плебеи в массе своей крепки и сильны, а по отдельности слабы».

М-да, Учитель, действительно, далек был от многих этих максим, однако ВВ, выросший на мальчишеских драках во дворах, блестяще усвоил эти премудрости. Все-таки наша родная чекистская школа даст большую фору всем заграничным философам и политикам!

К вечеру вся наша компания взошла на борт, весьма довольная осмотром Макарьевского монастыря, и расположилась, как обычно, в музыкальном салоне. Захватив с собою Розу, я направился туда, на пути мне попалась Марфуша, которая знаками дала понять, что хочет иметь со мной конфиденциальный разговор.

— How are you, Петр Иванович? (Не забывай, Джованни, что на корабле я выступал как Петр Лосев!) — вдруг спросила Марфуша, словно я был тупой янки, знавший лишь английский.

— Великолепно. А что? Я похож на больного?

— Нет, просто мне показалось, что вы нездоровы…

Совершенно идиотский разговор, просто бред какой-то.

— С какой стати вы об этом говорите? (ох уж эти бабы!)

— Как вам сказать… Иногда вы говорите так тихо, что не разобрать… и лицо печальное… глаз дергается… может, вызвать врача?

— Знаете, что, дорогая, занимайтесь своими делами, — мягко ответствовал я, думая, что нет ничего отвратительнее ревнивых баб, даже если они имеют задницу, зарегистрированную в Книге рекордов Гиннесса. Признаю, что тогда не оценил преданности и служебного рвения Марфуши, пошел на поводу у своих необузданных страстей…

В тот вечер вещал доходяга Грач, начал он медленно и нудно, растягивая слова, морща низенький лоб и повторяя одно и то же по несколько раз.

«Какое счастье, что я не родился египтянином!» — думал он, пробираясь между летящими автомобилями, они крутили носами и бамперами у самого лица, распрыгивались в разные стороны, открывая путь, сходились, обгоняли со всех сторон, тормозили и подставляли бока. Гудели и пищали отрывисто и нескончаемо протяжно, и хриплым басом, и срывающимся дискантом.

О Боже, если Ты провел водителя через Каир, то ему нипочем любой город! В эту ревущую железную массу легко и весело, как в чистый ручеек, входили женщины с детьми на руках и просто хохочущие замызганные мальчишки. За ними прыгали трясущиеся старики в тюрбанах и с палками, казалось, что вот-вот забьются под колесами трупы, но нет! Ничего подобного не происходило, наоборот, люди весело обтекали стальные корпуса, ловко уворачивались из-под колес, вовремя замирали и, улыбаясь, пропускали мимо смертельный поток, а потом мелкими прыжками и перебежками перебирались на другую сторону улицы. Гораздо неприятнее выглядело бесконечное кладбище вдоль шоссе — там у развешанного на веревках белья копошились семьи, приспособившие склепы для своих земных нужд.