Василий Кондратьев - Показания поэтов [Повести, рассказы, эссе, заметки] [litres]

Сегодня мне приснился один из чудеснейших снов за последние месяцы. Я тебе рассказывал, что у затеи моей прозы оказался, как следовало ожидать, двойник – книга греческого сюрреалиста Андреаса Эмпирикоса (какова фамилия?) «Арго, или Путешествия на аэростате»? Я её просматривал сегодня ночью. Вообще весь сон очень точно выразил все мои озабоченности последних недель. Я прогуливался по месту, которое было очевидной декорацией, хотя вряд ли для кино или для спектакля, потому что тут же мне всё время попадались штабеля живописных полотен, выполненных в очень мною когда-то любимой модернистской и размазанной «неоромантической манере»: словом, вокруг были наворочены все те садово-парковые китайщина и барокко, которые скоро надоедают и всего лишь делают тебя очень чувствительным ко всем тем пространственным переходам , которые я испытывал. Можно сказать, что всё вместе взятое было архитектурой некоего «корабля», который удерживал меня в этой морской мути и показывал её многомерность . Тут я вдруг оказался в очень большом книжном салоне или в библиотеке. (Я опускаю то, что всё время этого сна я встречался и довольно интересно беседовал, о чём я не помню, с большим количеством разных незнакомых мне людей, на разных языках.) Кроме книг, которые были помечены кодом, там был соблазнительно большой развал того, что можно было очевидно вынести под полой: большие бестолковые книги вроде тех, которые зачем-то издавались на русском языке в бывшей Югославии и Болгарии и производили на меня впечатление приятной «инаковости» (совсем не такое, как «недозволенные» книги вроде эмигрантских). Одна из них оказалась книгой Эмпирикоса и сразу же рассыпалась у меня в руках на листы. К моему удивлению, в ней было очень много иллюстраций – в основном, смутные белые лица и фигуры, которые выглядывали из чёрной графической «мглы». Но я вдруг увидал и дирижабль, который уходит в пасмурную кучу облаков. Словом, сон мне понравился: тут было очень много от моих размышлений, с одной стороны, об ониризме, с другой – о ландшафтных грёзах, которые в связи с автоматизмом у Уолпола заставляют меня думать об «арнхеймских угодьях» Гамильтона Финлея и Де Кордье.

Я должен идти к Кате возвращать книжку, а заодно и опущу письмо, потому что будет лень дописывать сегодня же. Вот тебе ещё открытки. Не грусти, не скучай и не колбасись.

Обнимаю,

твой ВК

Юрочка, дорогой,

я снова сел тебе писать, потому что чувствую, что теперь уже не скоро смогу что-нибудь просто так отправить. Видимо, мой издатель в обмен на договор выжмет из меня все соки, которые могут быть. Я сделал себе каникулы, чтобы поработать над прозой. Наконец пришло моё время, тучи и холодный ветер. Трое суток я упивался романами Алистера Маклина, по одному в день. Я даже не помню, о чём там шла речь, потому что меня больше всего интересовали его описания Северного моря и шотландского побережья с архипелагами островов. Меня в последнее время снова очень заволновала эта особенная «беспредметность» маринистики: всё погружено в описания корабля и происходящих взаимоотношений, но даже чем острее интрига и скрупулёзнее перечисление мудрёных судовых деталей, тем больше чувствуешь только море, которое чего там описывать: бурлит, пенится, в тумане и т. д., причём какие-то «художественные красоты стиля» от нечего сказать воспринимались бы как жуткая пошлость… Моя собственная привязанность к воде, конечно, тоже. Я могу часами слепо сидеть у окна только потому, что «море там», даже смотреть необязательно… Но забавно, что «естественность» человеческой жизни в море равняется, конечно же, нулю и не оставляет никаких иллюзий (то ли это происходит везде, то ли нигде, и ничего, кроме упоительно абстрактных координат и прочей геометрии, которая меня в детстве так очаровала в Военно-морском атласе).

В Петербург заезжал Володя Толстый, который снимается здесь в кино, и зазвал меня в «Борей» на вечеринку, где мы с ним ужасно напились. Толстый расписывает деньги, и я решил послать тебе одну купюру, чтобы как-то подбодрить тебя в твоих аккомодационных затруднениях. В самом деле, достаточно ли тебя задрочили твои греки, чтобы ты мог вздохнуть спокойно? Я не представляю себе, какие у тебя вообще настроения, хотя догадываюсь. Ну что же, больше благородного дилетантизма, что я могу ещё сказать? И не путать «мастерство» с «профессионализмом»… В конце концов, подумай о том, что у тебя даже за спиной осталась масса непрожёванной работы. Я об этом думал на днях не без грусти, перелистывая твою книгу. Я имею в виду то, что остаётся от проектов и т. д. Можно сколько угодно спрашивать себя «а зачем», но в этом вопросе слышится какое-то наивное убеждение в том, что вокруг много людей и вообще существует жизнь, а это как раз кажется мне сомнительным. Может быть, собственное организующее начало всё-таки важнее и, в конечном счете, выгоднее? Я не перестаю себя об этом спрашивать, только можно ли это выдержать…

Видимо, это чем меня всегда пленяли романтизм и сюрреализм: внутренняя скрупулёзность, отречённость и абсолютный, хотя и не без задней мысли, конечно, разрыв со всем. Полное отсутствие того холопского энтузиазма перед лицом жизни, которое сделало нашу собственную русскую – самую холопскую культуру столетия (включая сюда богоносцев-титанов авангарда). Подлость, подлость, ничего кроме подлости. Я не преувеличиваю, просто пересматривая для своей работы разное о «литературно-художественных течениях» последних восьмидесяти лет в России, я при всём уважении не мог удержаться от впечатления, что купаюсь в тазу с блевотиной. Вероятно, я слишком резок, потому что меня как-то очень волнует, что с тобой может произойти. К тридцати годам я уже выдержал, по-моему, и без шуток, всё, что может произойти с человеком морально. И мне всё-таки страшно, что мой самый лучший друг может от тоски заплыть в какое-нибудь российское дерьмо.

Ладно, я всё-таки не выдержал и пустил желчь. Не обращай внимания, но всё-таки вспоминай, что я тебя очень люблю и всегда готов тебе помочь чем угодно… кроме денег. Представь себе, мне ведь минимум до Нового года ещё сосать лапу! Хотя наплевать уже, честно говоря. Сегодня от хорошего настроения я просидел где-то часа три за рисованием, и в результате получился не такой уж плохой таракан. Которого и посылаю тебе с приветом,

и с надеждами на всё такое,

обнимаю тебя,

твой ВК

14.08.97

Юрочка,

ты меня очень обрадовал письмом. Но видит Бог, я ничего не имею против твоих греков. Я просто имел в виду, что в последнее время слишком хорошо вижу, как нас опять дрочат , и лишний раз призывал тебя не поддаваться этому народному, а точнее сказать, международному обычаю. Конечно, Отто Ранк был совершенно прав в том смысле, что люди обычно не хотят видеть дальше одной большой утробы, но эта «травма рождения» остаётся всё-таки травмой. Вино и картишки к тому же только подчёркивали желание снова выбраться на свободу, и все разговоры свелись к необходимости оборудовать где-нибудь в складках большой губы уютную террасу с видом на море: даже особенная атмосфера, а точнее – тот запах , который поддерживал в нас некий жизнеутверждающий сарказм, – шёл как будто бы именно с этих просторов, о которых, впрочем, мы никогда не смогли бы рассказать ничего кроме того, что они кажутся нам насквозь пропахшими селёдкой и морской тухлятиной. И хватит о грустном.