Василий Кондратьев - Показания поэтов [Повести, рассказы, эссе, заметки] [litres]

Однако, что его заставляет относиться к собственной жизни именно как к науке своего рода, не имеющего отношения к тому делу , которое позволяет спрятаться от происходящего бреда в кабинет, мастерскую и т. д.? В. решил, что это, пожалуй, всё-таки уважение к тому факту, что главный вид спорта, которому может себя посвятить человек, заключается в наблюдениях за природой вещей. (Не говоря о том, что спортивное поведение представляет собою единственный вид чести , оставшийся человеку XX века.) В науке 84, в конце концов, человек может не отвлекаться от этого спорта на мелочи, из которых состоит жизнь в искусстве и, конечно, спортивная жизнь собственно. Вот почему портреты учёных занимают места над «библиотекой приключений» на полке, где бородатые старики-профессора, опоясанные патронташами, цепочкой бредут по холмам облаков к центру земли: Циолковский, Вернадский, Чижевский и примкнувший к ним Павлов.

Nota: В. хочет сказать – «Земли Санникова» 85, но вместо этого он говорит «Земля Корсакова», хотя всё равно видит фрегат, который глубоко скользит среди льдин, как в облаках, и где плывут и поют «Есть только миг…», любимую песенку прожигателей жизни последних советских лет, почему-то Олег Даль, Роберт Смит и на руле – щуплый француз с лихо закрученными кончиками зелёных усов. Мы тоже подошли к месту, где придётся поговорить об отношениях русской жизни с литературой французских декадентов и современной музыкой cult. Завтра не будет. Хотя В. уже не вполне соображает, что тут вокруг, он ещё раз повторяет «Земля Корсакова» и в который раз удивляется тому факту, что вот нельзя сказать «Земля Фрейда», скажем, или «Земля Жане» (современник обоих великих психиатров, Жане, напомним, «открыл» истерию). В беседах с коллегами, с которыми я обсуждал перевод и издание на русском языке книг французских сюрреалистов, я сталкивался, бывало, с их сперва разогретым культурным энтузиазмом, но в бытовом разговоре на тему потом пролетал тихий ангел , благодаря которому я стал подозревать в сюрреализме явление, специфически чуждое русской культуре XX века. Возьмём только отношения с психоанализом и шире – с психиатрией. Как известно, существо сюрреалистической революции состояло в освобождении фрейдовского подсознательного, как его понимал учившийся у Жане Бретон, в повседневных поступках (хотя они, понятное дело, ограничивались речевыми поступками и художественными акциями ). Кстати, до сюрреалистов фрейдизм не имел особого хождения во французских интеллектуальных кругах; в России, напротив, психоанализ уже имел прочные корни и даже, более того, такую проблему, как Октябрьская революция и Гражданская война. За год до выступления сюрреалистов русский психоаналитик Николай Осипов опубликовал в Праге весьма созвучную им по названию работу «Революция и сон», где констатировал, что все новейшие события российской действительности представляют собою прямое воплощение делирия в жизни 86. Заметим к тому же, что уже в основе русского психоанализа, которому пришлось работать не с подавленными, а с очень торжествующими желаниями человечества, – какое тут, к чёрту, подсознание ? – была русская школа психиатрии С. С. Корсакова с центральной темой алкоголизма (не говоря уже о традиционном для русского менталитета отношении к окружающей жизни как к пьяному недоразумению ). Ну а что же искусство? Насколько я знаю, психоанализ не пользовался авторитетом у деятелей русского авангарда – кроме, пожалуй, заумников «41°» , зато как! Пожалуй, если в автоматических текстах французов ещё можно увидеть что-нибудь такое поэтическое , как дневник тронутой барышни, что скажешь о том грохоте, который раздаётся из каждой говорящей пизды в «лидантЮфАрам» Зданевича… Однако Кручёных, Терентьев, Ильязд – это отдельная история в русском авангарде. Короче говоря, у меня вышло много оснований увидеть в «сюрреализме» какую-то очень глубокую травму современной русской интеллигенции (может быть, травму рождения ), которая объясняет то бездумный энтузиазм, то снисходительную усмешку стыда моих некоторых коллег при звуке этого слова. С другой стороны, что за серьёзность в разговоре о самых дешёвых гуру подрастающих поколений: бульварный романист Гибсон, Тимоти Лири, Маккена и даже Ги Дебор, наконец, блин! Но это же была юность, это были неловкие попытки ебаться всем вместе под музыку, запашок анаши в коридоре университета с портретами бородатых учёных: это же не было литературой … Сказать в интеллектуальном кругу «Уильям Берроуз» всё-таки не так стыдно, как «Мик Джаггер», хотя как сказать, как сказать. Этим объясняются неудачные попытки В. найти свежий жизненный выход в разговоре об Альфреде-Жарри , которые завершаются горячим признанием в сексе к живущей неподалёку приятельнице, хотя и тут, скажем, «сообразительность, остроумие, находчивость остаются в значительной степени» (Корсаков, «Об алкогольном параличе»). Однако тот факт, что жизнь и суждения Альфреда Жарри стоят у истоков французского сюрреализма, совершенно не значит, что эти поступки противоречат опыту русского алкоголизма. Напротив. Некоторая приятная неловкость, которая присутствует в академическом разговоре об идеях этого автора, заключается в том, что (добро бы он воспевал, скажем, опиум!) он был великим теоретиком выпивки … Нет, серьёзно. И потом, в этом человеке, который остался сидеть в забегаловке, никакого стремления уйти, никакого отсутствующего вида, в котором можно было бы узнать мистика или революционера, куда там! Прошла юность. В таком возрасте люди принимаются за логическое обоснование своего бреда. Однако бледный молодой человек за столиком, которому скоро придётся умереть (туберкулёзный менингит) и кого не видят даже те уже вышедшие из забегаловки пьяный писатель и толстая девица в лётной куртке, благодаря которым он здесь всё ещё существовал, теперь представляет собою скорее логическое обоснование самого себя в этом бреду. Ведь это поэт и любитель Лукреция, которому истина жизни открывается в виде случайного кипения панической бездны . Но это писатель, жизнь которого заключается в нормализации , как любит говорить Юра Лейдерман, этой бездны в конспект, в науку патафизики и в театр, который может быть только тотальным. Dixi.

В этом рассказе определённое место имеет такое соображение, что бывает общество людей, отношение которых друг к другу можно объяснить только своего рода наукой , например: толстая девица в лётной куртке здорово сбоку от себя видит сидящего у стойки В., который отсюда почему-то смахивает на Фрэнка Заппу, хотя он совершенно не похож на Фрэнка Заппу, зато на этого музыканта слегка похож мелкий человек с зелёными усами и в велосипедных гетрах (велосипед и правда стоял в углу), которого В. представляет себе за соседним столиком у окна, хотя на самом деле он там не сидит – следовательно, вот они здесь трое. С другой стороны, о подобной науке не может быть речи, если она, в свою очередь, не представляет собою отношений общества 87каких-то людей. Это обычно считается тайным обществом , поскольку его факт представляет собою загадку для всех, кроме самих участников, которые почти точно знают, насколько оно существует на самом деле. Естественно, одни из этих участников умирают, а другие его члены могут существовать только в переписке других участников; однако это совершенно не значит, что всех вместе не связывают взаимоотношения, хотя их логика может отличаться отчасти от отсутствия логики в наших отношениях с вами (прошли те времена, когда научные общества , художественные школы или поэтические академии существовали в частной жизни людей). Эмблема патафизического общества представляет собою логарифмическую спираль, насколько Фостроль представляет собою Жарри. В это самое время Фостроль со своей отвлечённой и обнажённой душой воплощался в царство неизвестного измерения .