Василий Кондратьев - Показания поэтов [Повести, рассказы, эссе, заметки] [litres]

В целом общественное лицо Международного конгресса экслибриса получилось фрагментарным, нечётким и как будто полуприкрытым. Это значит, что его выставки рассчитывались на заинтересованную публику и были заранее окружены флёром не сразу понятного, но несомненного престижа. Понять, в чём заключается этот особый статус, связанный с экслибрисом, можно на примере выставок «Книжный знак в собрании библиотеки Эрмитажа» и «Серебряный век русского книжного знака».

По сути дела, именно книжные знаки представляют собою единственное достоверное свидетельство существования того самого тайного общества , с которым связано столько легенд и событий европейской истории Нового времени. Кроме нашего современного отношения к науке и к искусству, эпоха великих гуманистов и магов Возрождения оставила после себя такую идею, что кроме привычного (и, как всегда, мерзкого) устройства вещей в мире существуют ещё особые идеальные отношения между разумными людьми, общество которых является тайным , поскольку вроде бы не существует. Эта идея, которая легла в основу деятельности масонских организаций и существования мифа о розенкрейцерах, породила и такой статус, как интеллигентность : слово, которое (нравится это кому-нибудь или нет) пришло в русский язык из масонского обихода XVIII века. Так что, если оставить в стороне литературные домыслы, то подлинное тайное общество сложилось с незапамятных времён между эрудитами, которые необходимы друг другу, чтобы поддерживать такую идеальную жизнь, которую отражают, конечно же, книги. Здесь возникает такая необходимость, как особое искусство книжного знака. С одной стороны, экслибрис – это, конечно же, клеймо хозяина, но с другой – это может быть тайный знак, которым один книгочей обменивается с другими. Такой знак, как заметка на полях, может выразить и достоинства книги, и качество ума такого её владельца, который, как замечательный персонаж Борхеса, становится её равноправным автором.

Сравнительно небольшая выставка «Книжный знак в собрании библиотеки Эрмитажа» создаёт красочную картину российской образованности. Это, во-первых, торжественный парад книжных знаков русского императорского дома, принадлежавших его представителям книг со знаками правителей Европы (среди них есть два исторических обзора о наполеоновских войнах из библиотеки Бонапарта на острове Св. Елены) и экслибрисов русского нобилитета; один список громких русских и немецких фамилий мог бы занять целый абзац этой заметки. Разумеется, все эти книжные знаки представляют собою императорские или родовые эмблемы, которые придают каждой книге значение исторического анекдота. Например, интересно узнать, что Александр II читал книги о доисторических животных , в то время как его преемник, царь-миротворец , изучал французский труд о нигилизме в России; а брат Николая II, великий князь Георгий, с которым были связаны большие и несбывшиеся надежды русской государственности, увлекался научно-популярными трудами о жизни в XX веке, увидеть который ему было не суждено… Однако, кроме того, эти импозантные знаки на переплётах и титульных листах книг позволяют лучше понять ту часть выставки, которая представляет собою краткий очерк русской интеллигентности нашего столетия. Книги, принадлежавшие сотрудникам императорского, а затем советского Государственного Эрмитажа (список этих имён, пожалуй, не менее просторен и громок, чем предыдущий) напоминают, что именно эта интеллигенция поневоле стала благородным сословием советского общества, если иметь в виду внешнее благообразие и культурные навыки. Характерным итогом этой невольной претензии являются вычурные экслибрисы последних десятилетий, которые выражают стремление заводить не столько книжные знаки, сколько собственные эмблемы. В свою очередь, эта претензия, которая, к сожалению, питает энтузиазм множества собирателей книжных знаков, вызвала целый художественный промысел, крупнейшим рынком которого стали Международные конгрессы экслибриса (достаточно сказать, что на этот раз в Петербурге собралось около 500 богатых коллекционеров из‐за рубежа). Одним словом, из интереса к книгам, которые имеют значение только родовых реликвий, происходит создание таких картинных галерей в миниатюре, которые стали реликвиями искусства, некогда имевшего отношение к книге. В том, что посетителю выставок экслибриса, разбросанных по всему Петербургу и даже за его пределами, приходится прилагать усилия, чтобы отыскать хорошие образцы этого искусства, отделяя его от крайностей, имеется урок.

Выставка «Серебряный век русского книжного знака» посвящается, по существу, золотому веку русского экслибриса. Это объясняется тем, какое место имели эрудиция и знание книги в жизни тех ведущих художников «Мира искусства», которые создали собственные стандарты книжного знака. Собственно говоря, не все живописные работы, например Сомова или Бенуа, выражают их искусство с такой точностью, как их графика, особенно связанная с литературной и вообще с книжной основой. Пожалуй, книжные собрания ведущих мирискусников были такой же органической частью их художественной жизни, как непосредственное творчество; можно напомнить, что самой прославленной работой Сомова стала графика в составленной им самим антологии «Книга маркизы». Это подтверждают и великолепные книжные знаки, созданные не художниками, а интеллектуалами, участвовавшими в деятельности объединения, Н. Врангелем и Г. Лукомским. В целом то искусство, которое имеется в виду под Серебряным веком, было настолько обязано книжному существованию и представлениям, что нет ничего удивительного, если лучшие образцы русского экслибриса, представленные на выставке в Манеже, принадлежат именно его представителям. Это, прежде всего, Бакст, Билибин, Головин, Добужинский, Кустодиев, Кругликова, Лансере, Митрохин, Остроумова-Лебедева, Петров-Водкин, Феофилактов, Чехонин, Шарлемань – имена, которые хорошо известны благодаря музеям и художественным альбомам. Однако это ещё такие имена, которые стали знакомы широкому зрителю относительно недавно благодаря выставкам из фондов Русского музея, и лишний раз увидеть работы этих художников – большая удача. В первую очередь – Василий Масютин и Николай Калмаков, декадентское искусство которых не могло оставить никакого отзвука в Советской России, откуда они эмигрировали. В эмиграции состоялись и получили признание Лев Зак и Дмитрий Бушен. Вряд ли достоинство, которое эти художники дали книжному знаку, объясняется только формальным мастерством графика; например, исполненные только на заказ экслибрисы такого гениального мастера, как Врубель, здесь очевидно проигрывают работам художников куда меньшего дарования. По всей видимости, высокое искусство книжного знака заключается не столько в умении создать помпезный образ библиофила (в чём так успевают сегодняшние петербургские художники), сколько в способности понять, как гласит популярное изречение, что книги имеют свои судьбы, и принимать участие в судьбах книг, а не в тщеславии личностей.