Владимир Шапко - Синдром веселья Плуготаренко

Однако сплетница всё так же томно оттанцевала от двери и спустилась по лесенке на улицу.

Ездил по квартире. Дышал не воздухом – золой.

Часа через два ещё позвонили. Теперь уже по телефону добавили:

– Юрий Иванович, здравствуйте. Это Зуева говорит. Татьяна Зуева, если помните.

– Здравствуй Татьяна Васильевна. Слушаю вас.

– Наталья просила передать, чтобы вы больше не приходили к ней.

– И почему же это? – Железный Плуготаренко, не смотря ни на что, улыбался во всё лицо.

– К ней приехал мужчина, любимый мужчина, как она говорит, и она с ним уедет на Украину. Она уже уволилась с работы. Она мне подруга, но… но плюньте на неё и разотрите. Не стоит она вас. Простите меня за этот подлый звонок, Юрий Иванович.

– Ну что вы, Татьяна Васильевна! – Железный Плуготаренко, не смотря ни на что, уже смеялся: – Передайте большой привет от меня Наталье Фёдоровне, счастливого ей пути!

Положил трубку. В глазах потемнело. Чуть не выпал из коляски.

Торопливо поехал из комнаты, словно чтобы выпасть из коляски в спальне…

…Время остановилось. Два или три дня он лежал у себя, отвернувшись к стене. Когда мать начинала говорить, сжимал веки. Когда склонялась к нему, трогала – дёргал плечом: уйди!

Ночью он ехал на кухню и пил воду. Много воды. Ничего не ел. Вера Николаевна заметила только, что убавился сахар в сахарнице.

Вера Николаевна ходила по квартире, плакала в открытую. Звонила Зиминым. Потом вроде бы в психбольницу. Просила какого-то Бориса Ивановича срочно приехать, помочь, спасти сына.

По всхлипываниям, по благодарным словам её он чётко понял – машина с красным крестом приедет за ним завтра. Прямо с утра.

У него оставалось мало времени.

Глубокой ночью он поел. В кухне. Завернул в тряпку длинный кухонный нож. Который так любил точить. Выводить как саблю. Без которого теперь – никак.

Потом одевался.

Мать обморочно спала у себя.

Тихо выехал из квартиры. Ключом, без щелчка, закрыл дверь.

Чтобы отправиться на вокзал в предварительную железнодорожную кассу, Михаил Янович вышел из подъезда утром, когда было ещё темно. Наташа в это время должна будет сходить на работу (на бывшую теперь), чтобы получить окончательный денежный расчёт. Поезд отправляется вечером. В девять.

Увидел едущего к дому инвалида в коляске.

Инвалид вдруг остановился. Спросил, который час. Готлиф повернул к фонарю запястье с часами – сказал.

Инвалид не уезжал, большими, какими-то радостными глазами смотрел на Готлифа, Улыбался. Готлифу стало не по себе.

– Мы с вами знакомы?

– Нет! – выкрикнул инвалид.

Готлиф неуверенно пошёл, а инвалид всё так же продолжал смотреть.

Потом поехал к подъезду. Остановился у закрытой двери, стал поджидать толстую женщину. Только её одну. Её выхода из подъезда. Он что-то бормотал себе. Он сжимал под накидкой из брезента длинный кухонный нож. Ручка ножа была шершавой, крепкой. Сейчас наступит освобождение…

Ивашова вышла из подъезда:

– Юра! Ты?!

Женщина попятилась.

Плуготаренко схватил её длинной рукой. Держал за ворот дохи, не отпускал, точно выкручивал. Два раза взмахнул рукой с ножом. Словно примеряясь половчее ударить. Отпустил.

Потом отъехал, отвернулся от женщины и полоснул себя по горлу…

…В то зимнее тёмное утро люди, идущие на работу, останавливались: какая-то толстая женщина в дохе неуклюже бежала мимо фонарей. Прямо по проезжей части дороги. Точно чтобы не упасть, взмахивала длинным ножом и вскрикивала:

– Ой!.. Ой!.. Ой!..

Встречные машины увиливали от неё, зло сигналили.

Её поймали. Отобрали нож и повели, крепко держа за руки. Женщина безумно выкрикивала в небо:

– Ой!.. Ой!.. Ой!.. Ой!..